Борис Лазаревский - Далеко

Я пишу образно, потому что так тебе будет виднее и понятнее вся картина. А вот и не образное. Сегодня ночью умер денщик того доктора, с которым я живу. Мои мозги отказываются понимать, какое может иметь, — даже самое микроскопическое, — значение смерть этого солдата в общем хаосе войны. Я не могу не думать о том, что из его детей, наверное, выйдут или нищие, или разбойники, которых со временем будет допрашивать такой же следователь как и я и должен будет предъявлять к ним обвинения»…

Следующая неделя пробежала лихорадочно. Леонтьев телеграфировал, писал, ездил сам на почту. И когда запечатывал пакеты, то руки у него тряслись, а глаза горели как у голодного, который прикасается к очень вкусной пище.

— Спустите сорочку, — сказал старший врач, потом отвернулся и начал скатывать из бумаги тоненький стержень.

Другой, молодой, угрюмый доктор сидел возле стола и что-то писал. Третий, с чёрненькой бородкой стоял, облокотившись о печку, и, видимо, очень скучал. На подоконнике сидел ещё кандидат на судебные должности, болтал ногами и с большим любопытством следил за движениями докторов.

— Повернитесь к свету, — опять сказал старший врач и начал легонько водить бумагой по телу Леонтьева.

Через несколько секунд на этих местах появились красноватые полосы.

— Запишите, Фёдор Альбертович, что на коже наблюдается в сильной степени дерматографизм, — сказал старший врач и затем, уже обращаясь к Леонтьеву, продолжал тем же ровным голосом, — откройте рот. Больше. Так.

Леонтьев вдруг почувствовал нестерпимое щекотание в горле и позыв к рвоте. Он зарычал и невольно оттолкнул руку доктора.

— Нет, вы уж, пожалуйста, не толкайтесь. Фёдор Альбертович, — рефлексы слизистых оболочек понижены. Теперь сядьте…

Затем Леонтьева попросили лечь. Он исполнял всё покорно и только ёжился от холода. Было странно, что старший врач, человек, хорошо знакомый и любивший пошутить, теперь говорит с ним другим, серьёзным голосом, и глаза его смотрят озабоченно и строго как у председателя юридической комиссии на государственном экзамене. И так же как и на экзаменах билось тяжело и неровно сердце.

Через два дня Леонтьев уже знал наверное, что поедет в отпуск. Нужно было сдавать участок Камушкину. Леонтьев не любил этого резонёрствующего холодного чиновника и всё-таки от души сожалел его за то, что он остаётся здесь. Расставаться со Штернбергом было очень нелегко. Поражало и удивляло, что доктор радуется за него и совсем не печалится о себе.

— Вот, вы не верите, а я, ей-Богу, не хочу возвращаться в Россию, — говорил Штернберг. — В России у меня остался только один родственник, — это оскорблённое самолюбие. Там ведь с этим чувством расправляются коротко и просто. Ну, а здесь сейчас не до того… Город наш, действительно, публичный город, но я надеюсь очень скоро очутиться или в действующей армии, или во флоте. Итак, пожалуйста, не сожалейте обо мне…

Страшный мороз был. Окна в вагонах заледенели, колёса были пушисты от инея, — но Леонтьев до самого третьего звонка, в одной тужурке, стоял на площадке и смотрел на Штернберга и на всех суетившихся людей. Не верилось в своё счастье, и предстоящие двадцать дней пути казались лёгкими и прекрасными.

Когда поезд тронулся, Леонтьев ушёл в своё купе и не хотел смотреть в окно, чтобы не видеть надоевших зданий и мест. Здесь сидели два офицера.

— В Харбин изволите ехать? — спросил один из них.

— Нет, дальше, — в Россию.

— Вы — счастливый человек, — сказал другой.

— Дда, — ответил Леонтьев и, чтобы не показать вдруг охватившего его волнения, вышел в коридорчик.

Бесконечный гул поезда успокаивал нервы. Иногда казалось странным, что есть люди, которые никуда не едут, а тишина на маленьких станциях давила уши. Другая, новая жизнь начала биться в сердце, когда миновали Челябинск. Но здесь каждый новый пассажир непременно начинал расспрашивать о том, что делается на востоке, и отвечать одно и то же несколько раз было утомительно. Иногда даже хотелось выбраниться.

Встречалось много воинских поездов. И было стыдно, сидя за стаканом кофе, глядеть из окна вагона-ресторана на жующих хлеб солдат. Было стыдно, что он едет оттуда и в express'е, а они — туда и в красных громыхающих коробках.

Где-то за Уфой долго стояли. Леонтьев вышел на площадку и смотрел на бесконечный протянувшийся по второму пути поезд. Неуклюжие длинноволосые солдаты в разноцветных рубахах, в мундирах внакидку и в папахах, которые как-то особенно шли к их лицам, толпились с чайниками в руках возле домика с надписью: «кипяток бесплатно». Один, похожий на Сороку, остановился и, приложив руки ко рту, закричал:

— Та, Игнат, бижи швыдче, а то усю воду заберут.

Леонтьев посмотрел на него и спросил:

— Якои вы губерни, дядьку?

Солдат поднял голову.

— Кыевськои… Ти и вы ж, мабуть, Кыевськои… Та, Игнат, бижи швыдче…

Вагон дрогнул и мягко двинулся. Леонтьев ещё долго оставался на площадке, хотя было ветрено и сыро. «Что ждёт их там? — думал он о солдатах. — И как представляют себе их головы в папахах, Маньчжурию и японцев?»

Из Самары он телеграфировал жене. Поезд опаздывал на четырнадцать часов, и поэтому к Москве подъезжали днём. Леонтьев бегал взад и вперёд по коридорчику вагона. За Подольском он уже боялся, как бы не умереть от разрыва сердца… Через полчаса выступили золотые купола храма Спасителя, а потом раскинулся и весь Кремль.

К платформе поезд подходил очень медленно. Выстроились длинным рядом носильщики в белых фартуках, а за ними видна была целая толпа мужчин и женщин. Леонтьев торопливо поворачивал голову то вправо, то влево, и вдруг встретился с дорогими всепонимающими глазами.

1904

темляк (тесьма с кистью на шпаге или сабле) ордена Анны 4-й степени — первая боевая офицерская награда

Так молод и так хорошо оформлен — фр.

дословно «цветочный замок» — увеселительное заведение типа «кафешантана»

англ. Cakewalk — модный танец начала ХХ века

Пошёл вон!

Дикий лук, который едят китайцы.

коллегу

сонливость, ступор и… смерть

вечный двигатель — лат.

Послушай, брат.

Китаец

Спасибо

Шибко — очень.

сказал нам так — фр.

Сахалина