Борис Лазаревский - Далеко

— Вот, вы в «шато» собираетесь, а как же жена?

— При чём жена?

— Как при чём?.. Одним словом, вы, очевидно, допускаете свободу своих действий по отношению к другим женщинам.

— Конечно, — ответил Леонтьев и подумал: «Как он смеет говорить о ней, как он смеет?..»

А потом почувствовал, что в висках у него точно забили резиновые молоточки: тук-тут, тук-тук…

— Ну, а если ваша супруга будет рассуждать таким же образом? — опять спросил Владимирский…

— То есть как?

— Да вот как вы…

Леонтьев помолчал, отхлебнул пива и заговорил как будто спокойно:

— Вы силитесь провести параллель между несравнимыми понятиями. Самый нравственный мужчина, — за редкими исключениями, — очень легко делается рабом своей чувственности. Но нравственная женщина делается рабой чувственности только тогда, когда полюбит серьёзно. Если моя жена полюбит другого, то значит она уже не моя. О чём же печалиться?

— Ну, а чувство ревности?

— Я его не понимаю…

— Допустим, что вы правы, но всё-таки вы её будете обманывать, ведь не скажете же вы ей, что были… ну, одним словом…

— Непременно скажу, потому что люблю её. Кто скрывает от жены свои грехи из боязни её встревожить, тот действует по правилу «цель оправдывает средства»…

— А она сказала бы вам, если бы полюбила другого?

— Конечно. Может быть она уже и полюбила, тогда она напишет.

— Это вздор, утопия…

— А если ваши мозги не могут этого понять, так зачем же вы со мною разговариваете? Слепой никогда не поймёт, какого цвета молоко, сколько ему ни толкуй. Так и вам, и всей вашей компании никогда не уразуметь того, о чём я говорю… Пётр Михайлович, сколько с меня следует?.. — крикнул Леонтьев и поднялся со стула.

Владимирский тоже встал, глаза его прищурились, и лицо покрылось красными пятнами. Видно было, что он не верит в искренность Леонтьева и считает весь разговор издевательством над собой. Они едва подали друг другу руки.

— Так вы сегодня всё-таки в шато? — спросил Владимирский.

— Право не знаю, может быть даже и к чёртовой матери…

Леонтьев оделся и вышел. Сердце билось неровно и часто. Чтобы освежиться, он нарочно не застегнул пальто на все пуговицы. Домой не хотелось. Он решил зайти в библиотеку. В огромном зале было тихо как на кладбище. Только один офицер стоял у стены и водил пальцем по географической карте. Леонтьев просмотрел несколько журналов, но читать не мог, потом он опустился в мягкое кожаное кресло и сидел не двигаясь, пока не зажглось электричество.

На улице было ещё светло. Морозило. За бухтой, на горах, сквозь тонкие чёрные стволы леса блестела вечерняя заря. Выше розового тона выступил бледно-зелёный, а ещё выше — фиолетовый с едва заметной крохотной серебряной звёздочкой. Срывался ветер, и стало холоднее.

На том берегу, возле корейской деревни, робко загорался костёр. Где-то в порту, на крейсере затараторил всё чаще и чаще барабан, ему ответил другой, запели рожки, и ветер донёс человеческий крик, — это на эскадре спускали флаг. Охнула пушка, и стон её укатился по льду далеко в море.

С дежурного миноносца выпрыгнула ослепительно голубая лента света прожектора, дрогнула, поднялась выше и, встретив другую такую же, мягко легла по льду бухты.

Небо уже изменилось и стало тёмно-лиловым. Краснели ещё верхушки леса. И всё кругом было так красиво, как в сказке, до боли красиво.

«Зачем эта декорация? — подумал Леонтьев. — Чтобы подчеркнуть, что природа сильнее человека, чтобы ещё больше обидеть и без того обиженных. Хорошо ещё, что большинство из них утратило способность чувствовать какую бы то ни было красоту и радость… кроме мысли о возвращении домой».

Казалось, что если взойти на гору, то далеко впереди будет виден Сахалин такой, каким он очерчен на карте, где придавленные судьбой люди так же привыкли к страданиям, как и обласканные ею — к радостям; где палачи убивают своих жертв, а жертвы — палачей. И движется это perpetuum mobile [9] вечный двигатель — лат. чрез весь земной шар, но здесь — на востоке — главная точка приложения сил человеческого зверства… И потому здесь так тяжело всем пришлым людям, а для местных уже давно зло стало добром.

Леонтьев, совсем незаметно, дошёл до своей квартиры. В окнах везде было темно. Он не стал звонить и пошёл через чёрный ход. Штернберга не было дома. Из полуотворённой двери кухни слышался храп. И китаец, и Сорока спали.

Где-то за Иркутском случились заносы, телеграммы получались на 9 день, а почта из России не приходила уже целую неделю. Дошло только через Харбин одно письмо Штернбергу, из действующей армии, — от товарища. Он писал между прочим, что все врачи, живущие в городах, тунеядцы и бесстыдные счастливцы.

Штернберг прочёл это письмо ещё раз вслух и разорвал на клочки, а потом забегал по комнате и закричал, что счастливцы не они, а товарищи, работающие в Маньчжурии, у которых нет времени думать об ужасе, придавившем всю Россию, и что лучше быть убитым, чем метаться в одиночном заключении. Затем он ушёл в свою комнату и заперся. На следующее утро Штернберг встал очень рано и поехал в госпиталь, а когда вернулся, то объявил, что выпросил себе командировку в Харбин и отправляется туда завтра.

Леонтьев остался с Чу-Кэ-Сином и Сорокой. Тоска выросла во что-то реальное и беспощадное как болезнь. Хотелось заморить себя работой. Он умышленно не брал письмоводителя и даже повестки писал он.

С девяти утра и до двух он допросил 23 свидетеля. Уже немного кружилась голова, и хотелось есть. На языке от табачного дыма было горько. В передней ещё сидели недопрошенные, обвинявшийся в грабеже матрос и два крестьянина — свидетели по другому делу. Леонтьев потянулся в кресле, закурил новую папироску и сказал пошедшему Чу-Кэ-Сину:

— Ходя [10] Послушай, брат. , пусть введут сюда арестованного.

— Катола матлоса?

— Да.

— Ага, капитана.

Чу-Кэ-Син кивнул головой, улыбнулся и побежал, топая своими войлочными подошвами.

Осторожно вошли два матроса в фуражках, в шинелях и с винтовками. Между ними был третий без фуражки и грязно одетый. Он стал поближе к столу. Леонтьев перевернул несколько листов лежавшего перед ним дела, поднял голову и спросил:

— Как фамилия?

— Корзинкин, Ваше Высокоблагородие.

Леонтьев опять стал читать дело. Всё было очень ясно. В воскресенье, днём, на базарной площади Корзинкин сорвал с пояса у какого-то корейца ситцевый кисет и бросился бежать. Его сейчас же задержали с поличным. В кисете оказалось пять медных пятаков, немного махорки и серебряная шпилька для закалывания волос, которую потерпевший оценил в один рубль.

Леонтьев сформулировал обвинение в грабеже без насилия, проговорил его вслух и спросил: