Борис Лазаревский - В степи

— Люды заморылися, — говорит он. — Хотят, шоб, поки рабочий поизд прыиде, вы их до дому пустылы, а то тут на степу од морозу погыбнуть можно.

— Ваше дело, а завтра я никого не приму.

— Так як же?

— А вот так же.

— Та мы ж свои люды.

— Приедет утром дорожный мастер, я так ему и скажу.

— Та мы ще у досвита прыйдем.

— Ну как знаете.

Кравцов понимает, что за ночь будет сделано немного, и самому ему невыразимо хочется согреться, поесть и отдохнуть.

— Ступайте куда хотите, — произносит он уже мягче и, решаясь пойти на компромисс, добавляет, — если дорожный мастер согласится, так мне всё равно, можете и завтра продолжать.

Рабочий кланяется и уходит. Остальные, поговорив между собою ещё, складывают лопаты и небольшой группой спускаются с насыпи.

Остаётся один Бакин. Он долго стоит на месте, потом, не оставляя лопаты, нерешительно приближается к Кравцову и, немного задыхаясь, произносит:

— Господин староста, я, кажется, отморозил себе щеку, будьте добры, позвольте мне зайти в вашу казарму обогреться.

— Пожалуйста, зайдите, — отвечает Кравцов, неожиданно для самого себя переходя на «вы».

У костра он оставляет только двух рабочих и строго-настрого приказывает им: «Если послышится свисток или покажутся огни, сейчас же дать знать», и обещает через час их подсменить.

Повторив ещё раз то же самое, Кравцов, поскрипывая сапогами по снегу, быстро направляется к казарме, а за ним, поминутно спотыкаясь, спешит Бакин.

Казарма разделена на две половины. В первом большом и грязном помещении ночуют рабочие, и пахнет здесь луком, соломой и мокрыми сапогами.

Во второй комнате живёт сам староста, в ней гораздо чище, светлее горит лампа, носится запах жареной колбасы, и очень тепло, почти жарко.

Свернувшись калачиком на лавке, дремлет баба Горпина. Услыхав стук двери, она вскакивает и мотает головой, должно быть соображая, во сне ли она видит Кравцова и другого неизвестного человека или наяву.

— Ну, бабо, давайте нам шо там у вас у печи, — обращается к ней Кравцов.

Затем подходит ближе к Бакину, прищурившись смотрит на его побелевшую, точно присыпанную пудрой щеку и говорит уже по-русски:

— Сейчас же идите и разотрите снегом то место, которого не чувствуете, а то пропадёт всё лицо. Хорошенько только трите.

— Хто ж то такий, — спрашивает баба, глядя Бакину вслед.

— Рабочий, — отвечает Кравцов.

— Так на шо ж его сюды пускать?

— Да так, — нехай… От шо, бабо, дайте вы ще и другу чарочку.

Баба достаёт с полки чарочку и со злостью стучит ею о стол.

— Ну, что, оттёрли? — спрашивает Кравцов, когда Бакин снова показывается в дверях.

— Да, теперь как будто бы чувствую щеку.

— Вот и хорошо. Ну, что же, раздевайтесь, садитесь и повечеряем.

— Очень вам благодарен, только с какой стати вы меня ещё и кормить будете? — отвечает Бакин, и всё лицо его выражает смущение.

— Да так, зашли, ну и будьте гостем. Побалакаем. Спать ложиться сегодня я всё равно не буду.

— Благодарю вас, — отвечает Бакин, смущаясь ещё больше и начинает разматывать свой башлык.

От усталости руки у него дрожат, и ноет в спине.

Кравцов задумчиво наблюдает за его движениями. Он привык относиться подозрительно к каждому новому рабочему, но этот человек кажется ему почему-то симпатичным и не похожим ни на босяка, ни на пьяницу.

— Хоть вы теперь и состоите у меня в рабочих, а по разговору вашему слышно, что вы не простого звания. Как вы сюда попали? — спрашивает он.

— Собственно говоря, попал довольно неожиданно. Приехал я по железной дороге ещё прошлою ночью, нужно мне было тут в одно село, к знакомому учителю. Я нанял санки и поехал, а учитель оказался в отпуску. Жена его меня не знает и не пустила. Деньги у меня все вышли. Я решил идти назад пешком на станцию и пошёл, а тут метель поднялась, и я сбился с дороги. Кое-как попал на хутор. Обогрелся немного у какого-то мужичка, хотел ему заплатить, да нечем, а тут, слышу, по улице ваш посланный ходит, стучит в окна и зовёт на расчистку пути, я и пошёл…

— Так чи не так, а садитесь вечерять.

Кравцов налил себе и гостю по большой рюмке водки и подвинул к нему пироги и миску с горячим борщом.

Бакин молча выпил водку и поперхнулся.

— Эге, да, я вижу, пить вы не мастак.

— Да, как будто.

— А с холоду выпить всё-таки следует.

— Да, я промёрз.

Выпили снова по рюмке и стали есть борщ. Бакин очень голоден, но стесняется слишком часто опускать свою ложку в миску.

Перед колбасой выпили ещё. А после ужина сейчас уже стало заметно, что Бакин захмелел. Глаза его заблестели, и всё лицо стало красным. Он уже не отвечает односложными «да», а говорит без умолку.

Кравцов не может понять многих выражений, но ему приятно слушать речь человека, который кажется ему очень образованным, как приятно было когда-то смотреть в кабинете начальника участка на хорошие картины, где были изображены никогда невиданные им горы и люди в странных костюмах. Баба тоже слушает и всё время мигает глазами как старая обезьяна.

Бакину уже, очевидно, всё равно, и говорит он больше для самого себя, потому что не в силах молчать.

— Знаете, право мне нисколько не жаль, что я разошёлся с отцом, и совесть меня нисколько не мучает, должно быть я бессовестный.

«Главное, что я себя ни в чём виноватым не чувствую, — это главное.

И прошлой своей жизни, когда я пользовался полным комфортом, мне нисколько не жаль. Ничего, ничего абсолютно в ней хорошего не было, всё одна ложь, одна грусть. Отец мой — уважаемый, хороший человек, родил меня, кормил и одевал, а потом отдал в гимназию.

Правда, он никогда не интересовался тем, что у меня делается на душе, и после смерти матери я себя чувствовал в семье таким же одиноким, как и вчера, когда заблудился в степи. Но это — Бог с ним. Показалось ему, что я делаюсь строптивым и начинаю иметь другой образ мыслей, чем его. — Отвёз он меня, тогда уже семнадцатилетнего человека, в другой город и отдал для исправления в пансион при такой гимназии, где я должен был непременно получить аттестат зрелости.

Ну, ничего. Я смирился, прожил зиму, перешёл благополучно в шестой класс и вернулся на каникулы домой.

Тяжело мне жить здесь показалось. Дышать нечем, точно во всех комнатах серкой накурено.

Отец больше в кабинете сидит, своими делами занимается, меня не трогает. Тётка и сестра бродят по дому точно тихо помешанные по саду городской больницы. Спрашиваешь их, что думают делать, чем интересуются. „Ничего, — говорят, — делать не собираемся и будем так жить, как теперь живём, — нам хорошо“.

А мне вот всё кажется, что они лгут, что каждой из них хочется своего личного счастья, хочется проявить свою личную жизнь, да боятся они огорчить отца и потому только утверждают, что им хорошо.