Борис Лазаревский - В степи

Где-то я читал, что есть люди, о которых можно сказать, что они ходят над землёй, и есть такие, которые ходят под землёй, — так вот, казалось мне, что они ходят под землёй.

За обедом тоска смертная и молчание как в пустом погребе или разговоры о моей неизбежной погибели.

После обеда тётка опять начинает мораль проповедовать:

— Отец — святыня, перед ним молчи и не рассуждай.

— Вполне с этим согласен, — говорю, — только мне кажется, что отец прежде всего другом должен быть.

— Не может он, серьёзный человек, быть другом пустого мальчишки, о чём ему с тобой говорить? — ответит она, махнёт рукою и тоже уйдёт в свою комнату.

Выпросил я у сестры как-то десять рублей, пошёл в город, накупил книг, большею частью повестей и рассказов новейших писателей, взял столовый нож, лёг себе на кровать, разрезаю листы, читаю и блаженствую.

Опять тётка:

— Кто же, — говорит, — покупает книги беллетристического содержания, ведь это безумие. Живи по средствам, береги каждую копейку и никогда себя не балуй.

А я ей отвечаю:

— Душа человеческая дороже денег, если она болит и можно её облегчить, то и последний рубль можно истратить.

Заметил и отец, что я всё читаю. Как-то входит в мою комнату и говорит:

— Что ты с романами возишься, ты бы поучился задачи решать, что ли.

Хотел я ему ответить:

„Я учусь, — настроение сейчас такое, что я в этой форме больше усвою и потом мозгами шевельну сильнее, а настроение ведь не от нас зависит. Что же касается беллетристики, так она ближе к действительной жизни и потому влияет сильнее сухой книги, а науке она никогда не мешает“.

Да ничего я не ответил, побоялся его рассердить, а страх — плохой проводник доверия к словам того, кого боишься.

Прошло кое-как и это лето. Поехал я снова в пансион. Началась другая жизнь: звонки, уроки, завтрак, опять уроки, обед, прогулка, занятия, по спальням…

Отметки я получал неважные, но так себе — больше удовлетворительные.

Весной, перед экзаменами, встретил я в доме одного товарища гимназистку. Барышня была самая обыкновенная, а мне показалась необыкновенной; как теперь соображаю, просто была она немного ненормальная. Тянуло меня к ней ужас как и совсем безотчётно. Жаль её было, казалась она такой же нравственно одинокой в своей семье, как и я.

Пошла у нас любовь. Начались свидания, а тут из пансиона не пускают. Удрал я раз — поймали и в карцер посадили. Удрал я снова — возлюбленной своей не увидал, с горя взял да и уехал по железной дороге за город, а в пансион явился только через два дня. Тут уже и отец. Оказывается — исключили меня окончательно.

Поехали мы домой. После страшной сцены решили, что мне следует готовиться в шестой класс реального училища. Стал я заниматься со студентом-математиком.

Днём учусь, а вечером меня своим порядком отчитывают. Отец всё больше насчёт денег донимал.

— Я, — говорит, — на тебя истратил почти две тысячи, в самый дорогой пансион тебя отдал, а ты меня убил.

Как-то вечером слушал я его, слушал, в голове у меня затуманилось, я и ответил:

— Ведь ты сам себя обманываешь, две тысячи ты заплатил не за одно моё будущее счастье, а больше за собственное спокойствие, чтобы не видать моей физиономии. Счастье своим детям покупают не деньгами, а нравственною близостью к их печалям и радостям.

Что после этого произошло и рассказать я не в силах. Словом, выгнал он меня из дому совсем. Я этому даже обрадовался.

Жил я некоторое время у товарища. Служил потом в контрольной палате и, наконец, попал письмоводителем к городскому судье. Хороший человек был этот судья, хоть и вспыльчивый… Да жена его ко мне приставать стала. „Вы, — говорит она, — необыкновенный человек, вы — гений, светлый ум, о вас когда-нибудь вся Россия узнает“. Я сначала думал, что баба просто так себе дурит, а потом уже ясно стало, к чему дело клонится.

Если бы она не жена этого судьи была, ну, кто его знает, чем бы всё это кончилось. Да очень уж он сердечный человек был, — не захотел я его обидеть, взял да и ушёл. Ну»…

Дверь в комнату отворилась, и среди ворвавшегося пара показалась закутанная фигура одного из рабочих с фонарём в руках. Баба перестала хлопать глазами и тревожно подняла голову.

Кравцов вскакивает с лавки и спрашивает:

— А что там, дорожный мастер приехал?

Рабочий смотрит сначала на Бакина, потом на остатки ужина, и не спеша отвечает:

— Та ни, нема ни якого чорта. Дрова уси погорилы, а вы сарай замкнулы. Дайте ключи.

Кравцов ищет в кармане ключи и, нащупав связку, вспоминает, что в сарае у него спрятаны за дровами оставшиеся от летнего ремонта стальные гайки, которые он собирается продать.

«Найдут их, украдут и ничего не скажешь», — думает он, потом произносит вслух:

— Сейчас, я сам, — и начинает надевать тулуп.

Бакину кажется почему-то неприличным оставаться, когда уходит хозяин, и он тоже одевается.

Выходят во двор и направляются к сараю. Кравцов долго возится с замком, к которому примерзают его пальцы.

Бакин тяжело вздыхает, и изо рта у него вылетает струя пара, точно он затянулся папироской и выпустил дым. Рабочий нетерпеливо помахивает фонарём.

На всех трёх глядят с неба крупные звёзды, какие только бывают в сильный мороз, и равнодушно мигают своими зеленоватыми, остренькими лучами.

1903