Борис Лазаревский - Бедняки

«- Это вы?

— Я, — отвечаю.

— Из церкви?

— Да.

— А я ещё не ложилась спать, смотрю, как начинается рассвет, ужасно красиво. Облака ещё не разошлись, а уже видно, где лягут лучи, точно розовые костяжки огромного веера, а вам не видно?

— Нет.

Она засмеялась, а потом снова говорит:

— Кто выше, тому всегда видно, а кто не хочет подняться наверх, тот никогда ничего не увидит.

У меня от этой фразы даже в ушах зазвенело.

— Я также хочу всё видеть, — говорю.

— Ну так идите на верх.

И снова засмеялась, а смеётся она очень редко. Дверь их балкона выходит прямо на парадную лестницу, я одним духом до второй площадки добежал. Встретились мы у самой двери.

— Христос воскресе!

— Воистину воскрес.

Я набрался храбрости и потянулся для поцелуя. Встретились наши губы да минуты три и не отрывались, чувствую её горячие ручки на своей шее… Сердце тукает ужас как, а у меня, или у неё, или у нас обоих вместе, — нельзя разобрать. Очнулись мы и вышли на балкон.

— Теперь всё видел и всё понял? — спрашивает она.

— Всё, моя любимая, всё, моя жизнь!..

Больше, кажется, ничего не говорили. Прохладно стало перед рассветом, и на железных перилах балкона роса выступила, а нам не холодно. Белые трубы на противоположном доме стали розовыми. Воробьи живкают. Вот-вот солнце встанет. Удивительное это было утро, и умирать буду, не забуду его».

У Припасова глаза вдруг стали влажными, и он отвернулся к стенке, а потом сказал другим, немного хриплым голосом:

— Слушай, Бережнов, я ведь только рассказал всё это тебе одному… Но если ты когда-нибудь вздумаешь над этим посмеяться, то я тебя в ту же минуту убью чем попало.

— Зачем ты так говоришь? Ты же меня знаешь, — протянул Бережнов.

— Ну, вот и всё. Хотя мне восемнадцать лет, а Соня или будет рано, или поздно моей женой, или я жить не буду… А теперь давай говорить о чём-нибудь другом.

Но о другом не говорилось, и Бережнов скоро ушёл. Медленно ступая по тротуару, он раздумывал о только что слышанном, и ему стало грустно. Казалось, что Серёжа для него теперь не то умер, не то стал каким-то другим человеком, вроде Тургеневского Инсарова.

«Это у него пройдёт, это у него пройдёт», — мысленно утешал он себя.

Иногда Бережнов встречал Соню и Припасова вместе и шёл с ними гулять. Соня стала его интересовать гораздо больше… Во время этих прогулок он невольно следил за каждым её движением, за каждым словом, за выражением лица и думал: «Интересно, как блестели твои глаза, и как ты дышала, когда призналась в первый раз Сергею, что любишь его».

Верхняя чуть приподнятая губка Сони и очерченные правильным полукругом почти сросшиеся брови делали её похожей на девушку восточного происхождения, чего на самом деле не было. Когда она улыбалась, её лоб чуть морщился, и всё личико принимало удивлённое выражение.

Большие тёмные волосы не укладывались в причёску, и она заплетала их в одну тяжёлую косу. Если Припасов предлагал идти далеко гулять, Соня сейчас же соглашалась; если он хвалил лошадь или человека, то хвалила их и Соня, и наоборот.

Бережнову всегда казалось, что у неё нет характера. Он очень удивился, услыхав однажды, как Соня спокойно и настойчиво доказывала матери, что родители, не будучи друзьями своих детей, не вправе требовать от них полной откровенности.

Экзамены в этом году начались почти сейчас же после Пасхи. И Серёжа Припасов, и Соня, несмотря на полное безделье, почему-то их выдержали и перешли в седьмой класс, а Бережнов получил вторую награду. Настроение у всех троих было необыкновенно радостное. На каникулы Бережнов уехал гостить к деду, а Припасов остался в городе, но почти каждый день ездил на дачу, где жила Соня с матерью. Сам доктор был целое лето в командировке за границей.

За три месяца Серёжа написал Бережнову только два письма, оба восторженные, с извинениями за долгое молчание, с длинными описаниями природы и с отрывистыми, разделёнными многоточиями фразами о своём счастье с Соней.

Иногда Бережнов желал мысленно нарисовать себе картины этого счастья и не умел. То ему казалось, что оно состоит единственно в поцелуях, то в бесконечных самых искренних разговорах или во взаимном желании сделать друг для друга самое трудное и серьёзное дело. Припасова он ещё мог вообразить экзальтированным, говорящим без умолку и жестикулирующим, каким иногда видал его, но чем он мог отличаться, когда был с Соней, один на один, — для Бережнова было мало понятно.

Соню же в роли возлюбленной он почти совсем не мог себе представить.

«Вероятно красивая, бледная, молчаливая, отвечающая односложными фразами: „да“, „нет“… Спросит её Серёжка сегодня о какой-нибудь прочитанной книге: „Нравится вам?“ — ответит: „Нравится“, а спросит о той же книге завтра: „Не нравится вам?“ — отвечает: „Не нравится“. Не разберёшь, что у неё на душе, должно быть ничего нет.

Бывало ещё зимой, сидит в лунную ночь у окна, смотрит своими синими глазами в одну точку, напевает что-то, а потом встанет и скажет: „Вот если бы завтра в цирк пойти, говорят там есть замечательно дрессированный петух“.

Мне бы с ней скучно было. Вероятно с Серёжкой она не такая».

И Бережнову было понятно только, что у Сергея завёлся свой новый особый мир, и что товарищи и все остальные люди для него теперь не существуют.

Осенью, когда начались уроки, все снова съехались в город. Бережнов едва узнал Припасова, так он похудел, загорел, возмужал и оброс бородкой. Переменилась и Соня; она как будто ещё похорошела, уголки её рта обозначились резче, а выражение глаз стало серьёзнее, точно её преследовала какая-то неотступная мысль.

Однажды Бережнов и Припасов вместе провожали Соню в гимназию. Бережнов всю дорогу молчал, и лицо у него было грустное. Когда Соня попрощалась, и они повернули обратно, Припасов сказал:

— Я знаю, — тебе Соня непонятна. Мне кажется… впрочем, может быть, я ошибаюсь, что ты её находишь… ну, как бы это выразиться… ну, для гимназистки, хотя бы и последнего класса, недостаточно развитой и недостаточно нравственной, а между тем это не так. Она — существо, готовое всю себя отдать не ради личного наслаждения, а лишь для счастья того, кого она любит. Понимаешь?.. Ну, если бы для моего удовольствия потребовалось переписать в день сорок листов бумаги, она бы переписывала и находила бы в этой работе наслаждение. И привязалась она ко мне так сильно потому, что считает меня несчастливым, живущим в семье, где я чужой и одинокий.

Бережнов ничего не ответил и подумал:

«Не нравственна она и не безнравственна, а просто в ней проснулась женщина. Не она увлеклась, а увлёкся Серёжка и видит в ней не то, что есть на самом деле. Рано или поздно это увлечение начнёт проходить, и тогда на душе у него останется пустота, которой он не заполнит ни молитвами, ни водкою».