Борис Лазаревский - Бедняки

Вспоминая Сергея, Бережнов часто точно мысленно кого-то спрашивал:

«Неужели любовь к женщине — сила, которая может заставить честного человека солгать другу, оставить образование, переменить убеждения, забыть отца и семью, и неужели это сила когда-нибудь скрутит и меня?»

«Возможно, что скрутит», — отвечал он самому себе, и ему становилось так же жутко, как иногда от сознания неизбежности смерти.

Прошёл незаметно ещё год. Бережнов стал студентом и жил в столице в другом климате, среди совсем новых людей. С самого августа он собирался побывать в музеях и на выставках, но, кроме университета, был только два раза в опере, а большую часть дня проводил или на уроках, или у себя в комнате, и за всё первое полугодие не познакомился близко ни с одной семьёй.

Ему долго казалось, что здесь люди не живут как у них в городе, каждый по своему, а только подчиняются какому-то непреоборимому закону, в силу которого ходят на службу, читают газеты, посещают рестораны и выставки, точно отбывают повинность, а сами не радуются и не печалятся, и хвалят не то, что им правится, а только то, что принято хвалить.

Если бы он здесь встретил рыжего лавочника, у которого они с Припасовым когда-то покупали на большой перемене халву, то обрадовался бы ему гораздо больше, чем известному профессору физики, если бы тот вздумал вдруг зайти к нему на квартиру.

И Бережнова часто начинало мучить острое чувство одиночества. Он написал Сергею два длинных письма, в которых подробно описывал своё настроение, но ни на одно из них не получил ответа. В начале марта Бережнов возвращался из театра. Был сильный мороз, от лошадиных морд клубами подымался пар, на улицах горели костры, и колёса карет резко скрипели по снегу.

Прибежав к себе в комнату, Бережнов затоптался на месте, быстро размотал и бросил на стол заиндевевший башлык, и стал расстёгивать пальто.

Башлык свесился одним концом со стола и медленно сполз на пол, потянув за собою какой-то толстый конверт, оказавшийся письмом от Сергея.

Бережнов знал, что если Припасов пишет закрытое письмо, то оно будет похоже на целый рассказ, и, чтобы сделать удовольствие от чтения письма ещё большим, не стал разрывать конверта, пока не обогрелся, и не подали самовар.

Сергей писал: «Не сердись, мой дорогой, за бесконечное молчание, во всяком случае оно не значило, что я тебя забыл. За последнюю неделю не было ни одной ночи, чтобы я не думал о тебе и о твоей жизни. Сейчас я лежу в госпитале, где сплю большею частью днём, чтобы ни с кем не разговаривать, а ночью лежу, открыв глаза, курю папиросу за папиросой и мысленно пробегаю своё прошедшее. Будущее меня не интересует, ибо жизнь в сущности кончена, и во всяком случае такою, как я себе её рисовал, она уже быть не может.

Не хотелось мне, мой хороший, даже и тебе писать обо всём, что случилось, но за эти дни душа так наболела, что нет сил не поделиться хоть с кем-нибудь своим горем. Кроме тебя и тех, с чьей точки зрения это горе не представляется даже особой неприятностью, о нём никто не знает и не должен знать.

Видишь, я тяну фразу за фразой, чтобы не так скоро приступить к изложению самой сути. Тем не менее, суть вот в чём: я заболел мерзкой болезнью и при самых неблагоприятных обстоятельствах. Первым признакам болезни я долго не верил и не лечился, а теперь уже не верить нельзя. Если я ещё не пустил себе пулю в лоб, то это не значит, что я её ещё не пущу…

Не успокаивай, не утешай, не уговаривай и не смейся, как это делают некоторые из моих товарищей.

Об этом потом…

Глупо всё так случилось, что просто ужас. В этот день я получил от Сони письмо, показавшееся мне холодным и неискренним, а в таких случаях я всегда злюсь, и мне хочется точно назло ей сделать какую-нибудь гадость.

С утра у меня болела голова, я принял фенацетину — ничего не помогло. Потом, так как это было воскресенье, — пошёл с двумя товарищами пообедать в ресторан, — есть тут такое заведение специально для юнкеров.

Чтобы освободиться от физической и нравственной боли, я выпил лишнее, а потом мы очутились в таком омуте, где в трезвом виде и дышать нельзя. В результате теперь оба мои товарища пребывают в добром здоровье, а я провонялся весь госпиталем, и голова моя точно набита раскалённым песком. Всё это случилось месяца полтора назад. Самыми лучшими теперь кажутся те часы, в которые на меня нападает полная апатия.

По ночам иногда хочется молиться, но нет сил, уже не умею я… Что ужаснее, всего не верю я, чтобы Бог захотел меня спасти.

Соседи по койке всё время режутся в карты и к болезни своей относятся шутливо, а меня, кажется, побаиваются.

Однажды я слышал, как один из них выразил предположение, что болезнь у меня бросилась на мозги, на что другой ответил: „Нет, так скоро не может, ещё месяцев через пять“.

Тоже доктора нашлись!.. Хотя может быть они и правы. Теперь два часа ночи. Все спят. Улеглись и картёжники. Пахнет табаком и йодоформом. В коридоре храпит дежурный фельдшер и слышно, как пулькает вода в ванной.

Сейчас я бы ни за какие тысячи не пошёл в эту ванную; прошлой осенью там застрелился один юнкер, которого я не знал, и это обстоятельство никогда не приходило мне в голову и не тревожило. Теперь же мне кажется, что, если я туда войду, то увижу его. И вчера, и позавчера, и сегодня я стараюсь угадать, о чём он думал прежде, чем спустить курок, — это до сладострастия интересно. Что он увидал после этого момента? Не верится, чтобы ничего.

Удивительнее всего, что я совсем не думаю о Соне, как будто бы её нет на свете и никогда не бывало, а было только существо, от близости которого у меня кружилась голова, а теперь голова кружится от уколов, которые мне делает доктор. После этой операции он всегда улыбается, а у меня голубеет в глазах, и сами собою выступают слёзы.

Понимаешь, — прежняя жизнь, со всеми её надеждами, кончена… Допустим, что я даже вылечусь, но я уверен, — так же как и в том, что сейчас передо мною горит лампа, — что я везде и всегда буду самому себе в тягость. И если бы Соня стала моей женой, то вместе с этим стала бы и самой несчастной женщиной. Я задним умом крепок. Да. Помнишь, ты говорил, что моя жизнь похожа на ломанную линию с очень острыми углами, это верно, — так было. А теперь мою жизнь можно изобразить в виде ряда вертикальных линий. Одна другой совсем не касается, так и дни моей жизни не имеют зависимости один от другого. Обиднее обидного, больнее больного сознавать, что я погиб в сущности от того, что физическое я побороло моё духовное я. Господи, если бы ты знал, как мне тяжело временами. Ну, да туда и дорога! Года через два-три и ты с этим согласишься, и так скажет всякий, кто прочтёт это письмо, только ты его порви. В случае чего я своему родителю напишу другое, но ты, ради Бога, ничего ему не пиши, ты его не знаешь, — меня не спасёшь, а его удар хватит. Впрочем, я ведь не собираюсь и не решил окончательно умереть, я только сознаю, что это будет лучше. В моей груди как будто сидит ещё кто-то, маленький, тёплый, горько плачет и всё приговаривает: „Нужно жить, нужно жить“.