Николай Лейкин - Приемка приданого

Вечером, за день до свадьбы, жених и его шафер-дружка приехали к отцу невесты принимать приданое и прямо прошли в контору. Отец невесты, небольшого роста купец с клинистой бородкой и плутоватыми глазами, ждал уже их и, сидя у стола, побрякивал на счетах. Расцеловались со щеки на щеку.

— Печальную необходимость надо исполнить, папашенька, — сказал жених будущему тестю. — Но сам я из деликатности чувств принимать по росписи не буду. Пусть вот Федя займется этим, а я сяду к сторонке, — указал он на дружку и закурил папироску. — О, злато, злато! Сколько из-за него зла-то! — послышался его вздох. — Откровенно говоря, и не хлопотал бы из-за него, проклятого, ежели бы вашей дочери не любил. Ей ведь жить-то с приданым, а не мне! А то после и близок локоть, да не укусишь. Хуже, ежели они, привыкшие к роскошному пуховому ложу родителя, впоследствии в бедности и в холодной квартире прозябать будут. Я, папашенька, человек современный и всей этой серости гнушаюсь, чтоб к приданому из-за недоданной тряпки придираться. Федя займется только главными статьями.

— Да что ты какое прение развел? Словно в семигласной думе. Будь покоен, все в порядке, — отвечал отец невесты. — Неужто я ее обижу?

— То-то, говорю, ей с приданым жить, а не мне. Я по своим понятиям и в хижине убогой… На голых камнях и с поленом в головах спать буду. А они комплекции изнеженной.

Раскрыли роспись. Дружка читал. Жених сидел в стороне.

— «Во имя Отца и Сына…» и там прочее… «Даю за моей дочерью Натальей…» и там прочее… Божьего Милосердия два в серебряных кованых ризах…

— А обещали пять, — не утерпел и заметил жених. — Во-первых, моего ангела нет, а во-вторых, ее. Хотели Трофима и Наталии выменить и дать и не дали. Неопалимой Купины тоже нет. А какой дом без Купины? Вдруг пожар? Чем я оборонюсь? Ну, да это я так, к слову… Не хотите, чтоб лишняя благодать у вашей дочери в доме была, и не надо.

— Ложек столовых и чайных, и десертных по две дюжины, ситечко одно, ложка суповая одна, ложка рыбная одна, молочник, поднос, чайник и самовар парадный… — читал дружка и прибавил: — Тут показано двадцать три фунта серебра, а мы вешали и вышло одиннадцать.

— Не может быть… — смутился отец.

— Очень может быть-с, — отвечал жених. — Будьте покойны — верно как в аптеке. Во-первых, вы, должно быть по ошибке, вместо серебряного самовара мельхиоровый подсунули. Мы смотрели, папашенька, пробы нигде не нашли.

— Ну, уж это жена. Она закупала. Может быть, и мельхиоровый.

— Однако вы его в серебро закатали. Не мне из него, папашенька, пить, а вашей дочери, только зачем же обещать? Ну, да все равно. Клади, Федя, на счеты двенадцать фунтов. Папашенька деньгами дополнят. Серебро-то в деле, кажется, по двадцати восьми рублей фунт.

Отец невесты разинул рот от удивления и почесал затылок.

— Колье бриллиантовое, а также серьги, две булавки, четыре кольца, браслет, все с бриллиантами белой воды, всего на сумму семь тысяч пятьсот, — читал дружка.

— Этой радости, папашенька, мы совсем не видели! — возгласил жених.

— В свадьбу увидишь. На ней будут надеты. Нельзя же впредь присылать тебе на квартиру, — проговорил отец.

— Хорошо-с, но вы счеты от бриллиантщика к росписи пришейте и чтоб было подписано: «деньги получил сполна». А вдруг напрокат взяты? Что тогда?

— Да за кого ты меня считаешь? Что ж я, по-твоему, мошенник, что ли?

— Я не о себе, папашенька, хлопочу, а о вашей дочери. Ей носить, а не мне, — уклонился от ответа жених. — Там еще золотые вещи не совсем в порядке, ну, да Бог с ними! Читай, Федя, далее. Меха…

— Два салопа: один будничный на желтых лисах, крытый сатентюрком, и один праздничный чернобурых лисиц с таковым же воротником…

— К слову сказать, папашенька, только полочки черно-бурые, а сзади мех совсем подгулял. Да и бархат-то ой-ой какой! Да и чернобурость-то я пробовал платком — крашена.

— Трошка! Трошка! Как ты можешь так в критику?

— Отчего же, папашенька! На то у меня глаза на лбу. Вот о бархатной шубке с собольей опушкой я ничего не говорю, коли она хороша. Ну, да вы наличными подравняйте, так оно и ничего. Летние верхние вещи, Федя, пропусти. Читай дальше спальню…

— Кровать двухспальная ореховая под воск с резьбой и к ней тюфяк, два пуховика и шесть подушек. Одеяло атласное розовое… Одеяло байковое.

— Это все в порядке? — спросил отец.

— Все-с, но только в перине не пух, а полупух. Я рассматривал.

— Пух, говорю тебе. Счет даже покажу.

— Не спорьте, папашенька, мы этим товаром сами торгуем. Я пух-то от полупуху в хмельном образе и зажмуря глаза отличу. Ну, да вашей дочери спать! Пусти, Федя, я сам буду читать, — проговорил жених и взял роспись из рук дружки. — Будем вразбивку проглядывать только сомнительное. Медная посуда… Самоваров пять… Это в порядке и за оное благодарю от лица вашей дочери. Кастрюля… Тут, папашенька, кастрюли показаны все медные, а у вас наполовину. Бог знает какие попались. Вот хоть бы два рыбных котла…

— Кастрюли наполовину белой меди. Они сверху вылужены. Котлы тоже.

— Нет, уж это — ах, оставьте! Скоблил я полуду на рыбном котле и до меди не доскоблился. Просто железные кастрюли. А ведь тут разница. Медь-то шесть гривен фунт. Возьмем теперича пьянино. Чудесно. Обещали новое дать, а дали старое. Трюмы простеночные три показано, а дали два.

— Да ведь у тебя зало-то о двух простенках, так куда же третье-то зеркало?

— Какое вам дело до этого? Может, дочка ваша намерена оное на чердак поставить. Опять же бронзовая люстра. Привесили к потолку и думаете, что я не разгляжу? Лазал и осмотрел-с. Нешто это бронза? С бронзой рядом лежала, вот и все. Потом столовый сервиз… Сервиза вовсе нет, а есть тарелки да миска с парой блюдьев.

— Сервиз после свадьбы дадим.

— Папашенька, все люди смертны. А вдруг после свадебного чревообъедения вы, чего Боже оборони, дух свой скончаете? Тогда что? И будет ваша дщерь без сервиза. Нет, уж я вас попрошу завтра озаботиться покупкой оного. Теперь самое важное… Пятнадцать тысяч в билетах второго восточного займа. Где они?

— Это в день свадьбы, после венчания.

Жених развел руками.

— Совсем нельзя этому быть-с, — сказал он. — После смерти покаяние не бывает. А вдруг? Ведь уже обвенчаешься, так уж потом развенчивать не будут.

— Чудак-человек, если ты во мне сомневаешься, то могу и я в тебе сомневаться. А вдруг ты деньги-то возьмешь да сбежишь? — отрезал отец.

— Зачем же нам сбегать, коли мы влюблены в вашу дочь. Но будем говорить прямо: сколь я ни влюблен в Наташеньку, но ежели перед венцом истинник сполна не получу — венчаться не поеду. Папашенька, это для ее же блага. Ей без денег тоже нельзя. Скреплю свое сердце и, обливаясь слезами горючими, удалюсь на холостую постель. Но ежели у вас сомнение во мне, можно так сделать: завтра положите билеты в банк на хранение, на ее имя, а квитанцию мне в руки. И волки сыты, и овцы целы. Согласны?