Николай Лейкин - Где апельсины зреют

— Ни тоже самое… — прибавилъ Николай Ивановичъ. — Я до тѣхъ поръ не буду спокоенъ, пока на самой верхушкѣ горы объ Везувій папироску не закурю…

— Везувій… Папа… Да что мы католики, что-ли? Вѣдь только католики папѣ празднуютъ, а мы, слава Богу, православные христіане. Даже грѣхъ, я думаю, намъ на папу смотрѣть.

— Не хнычъ и молчи, хлопнулъ Конурина по плечу Николай Иванычъ. — И чего ты въ самомъ дѣлѣ!.. Самъ согласился ѣхать съ нами всюду, куда мы поѣдемъ, а теперь на попятный. Назвался груздемъ, такъ ужъ полѣзай въ кузовъ.

— Подъѣхать къ самой Италіи и вдругъ домой! бормотала Глафира Семеновна. — Это ужъ даже и ни на что не похоже.

— А развѣ мы уже подъѣхали? спросилъ Иванъ Кондратьичъ.

— Да конечно-же подъѣхали. Вотъ только теперь проѣхать немножко въ сторону…

— А много ли въ сторону? Сколько верстъ отсюда, къ примѣру, до Италіи?

— Да почемъ-же я-то знаю! Здѣсь верстъ нѣтъ. Здѣсь иначе считается. Къ тому-же въ этой мѣстности я и сама съ мужемъ въ первый разъ. Вотъ пріѣдемъ въ Ниццу, такъ справимся, сколько верстъ до Италіи.

— А мы теперь развѣ въ Ниццу ѣдемъ? допытывался Конуринъ.

— Сколько разъ я вамъ, Иванъ Кондратьичъ, говорила, что въ Ниццу.

— Да вѣдь гдѣ-жъ все упомнить! Мало-ли вы мнѣ про какіе города говорили. Ну, а что такое эта самая Ницца?

— Самое новомодное заграничное мѣсто, куда всѣ наши аристократки лечиться ѣздятъ. Моднѣе даже Парижа. Югъ такой, что даже зимой на улицахъ жарко.

— А… Вотъ что… Стало быть воды?

— И воды… и все… Тамъ и въ морѣ купаются, и воды пьютъ. Тамъ вотъ ежели у кого нервы — первое дѣло… Сейчасъ никакихъ нервовъ не будетъ. Потомъ мигрень… Ницца и отъ мигреня… Тамъ дамскій полъ отъ всѣхъ болѣзней при всей публикѣ въ морѣ купается.

— Неужели при всей публикѣ? Ахъ, срамницы!

— Да вѣдь въ купальныхъ костюмахъ.

— Въ костюмахъ? Ну, то-то… А я думалъ… Только какое-же удовольствіе въ костюмахъ! Такъ, въ Ниццу мы теперь ѣдемъ. Такъ, такъ… Ну, а за Ниццей-то уже Италія пойдетъ?

— Италія.

— А далеко-ли она все-таки оттуда будетъ?

Кондукторъ, взявъ два съ половиной франка "пуръ буаръ", хоть и далъ слово не впускать ни кого въ купэ, гдѣ сидѣли Ивановы и Конуринъ, но слова своего не сдержалъ. На одной изъ слѣдующихъ-же станцій спавшій на диванѣ Конуринъ почувствовалъ, что его кто-то трогаетъ за ногу. Онъ открылъ глаза, Передъ нимъ стоялъ мрачнаго вида господинъ съ двумя ручными чемоданами и говорилъ:

— Je vous prie, monsieur…

Онъ поднималъ чемоданы, чтобы положить ихъ въ сѣтку.

— Послушайте… Тутъ нельзя… Тутъ занято… Тутъ откуплено!.. закричалъ Конуринъ. — Кондукторъ! Гдѣ кондукторъ?

Пассажиръ продолжалъ говорить что-то по французски и, положивъ чемоданы въ сѣтку, садился Конурину на ноги. Конурину поневолѣ пришлось отдернуть ноги.

— Глафира Семеновна! Да что-же это такое съ нами дѣлаютъ! Скажите вы этому олуху по французски, что здѣсь занято! будилъ онъ Глафиру Семеновну, а между тѣмъ схватилъ пассажира за плечо и говорилъ:- Мусью… Такъ не дѣлается. На ноги садиться не велѣно. Выходи.

Тотъ упрямился и даже оттолкнулъ руку Конурина. Глафира Семеновна проснулась и не сразу поняла въ чемъ дѣло.

— Позовите-же кондуктора. Пусть онъ его выпроводитъ, сказала она Конурину.

— Матушка. Я безъ языка… Какъ я могу позвать, ежели ни слова по французски!

— Кондуктеръ! Мосье кондуктеръ! выглянула она въ окошко.

Но въ это время раздалась команда "en voitures" и поѣздъ тронулся.

— Вотъ тебѣ и франко-русское единство! бормоталъ Конуринъ. — Помилуйте, какое-же это единство! "Вивъ ли Франсъ, вивъ Рюсси", взять полтора франка, обѣщать никого не пускать въ вагонъ и вдругъ, извольте видѣть, эфіопа какого-то посадилъ! Это не единство, а свинство. А еще "вивъ Рюсси" сказалъ.

— Да ужъ это вивъ Рюсси-то я еще въ Парижѣ въ ресторанѣ Бребанъ испыталъ, сказалъ тоже проснувшійся Николай Ивановичъ. — И тамъ гарсонъ сначала "вивъ Рюсси", а потомъ на шесть франковъ обсчиталъ.

Пассажиръ угрюмо сидѣлъ въ купэ и расправлялъ вынутую изъ кармана дорожную шапочку, чтобы надѣть ее на голову вмѣсто шляпы. Ѣхали по туннелю. Стукъ колесъ раздавался какимъ-то особеннымъ гуломъ подъ сводами.

— Все тунели и тунели… сказала Глафира Семеновна. — Выѣдемъ изъ тунеля, такъ надо будетъ открыть окно, а то душно здѣсь, прибавила она и стала поднимать занавѣску, которой было завѣшано окно.

— Изъ Ниццы Италія ужъ совсѣмъ недалеко.

— Ну, а все-таки дальше, чѣмъ отъ Петербурга до Новгорода?

— Ахъ, какъ вы пристаете, Иванъ Кондратьичъ! Ей-ей, не знаю.

— И ты, Николай Ивановичъ, тоже не знаешь? обратился Конуринъ къ спутнику.

— Жена не знаетъ, такъ ужъ почемъ-же мнѣ-то знать! Я человѣкъ темный. Я географіи-то только моря да рѣки училъ, а до городовъ не дошелъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

Конуринъ покачалъ головой.

— Скажи на милость, никто изъ насъ ничего не знаетъ, а ѣдемъ, сказалъ онъ и, подождавъ немного, опять спросилъ:- Простите, голубушка… Я опять забылъ… Какъ городъ-то, куда мы ѣдемъ?..

— Ахъ, Боже мой! Въ Ниццу, въ Ниццу, раздраженно произнесла, Глафира Семеновна.

— Въ Ниццу, въ Ниццу… Ну, теперь, авось, не забуду. Не знаете, когда мы въ нее пріѣдемъ?

— Да на станціи въ Марселѣ говорили, что завтра рано утромъ.

— Утромъ… такъ… такъ….. Вотъ-то же, чтобы и Марсель не забыть. Марсель, Марсель… А то ѣздилъ по городу, осматривалъ его и вдругъ забудешь, какъ онъ называется. Марсель, Марсель… Жена спроситъ дома, въ какихъ городахъ побывалъ, а я не знаю, какъ ихъ и назвать. Надо будетъ записать завтра себѣ на память. Марсель, Ницца… Въ Ниццу, стало быть, завтра утромъ… И наконецъ ѣдемъ безъ пересадки. Такъ… Коли завтра утромъ, то теперь можно и основательно на покой залечь, бормоталъ Конуринъ, поправилъ свою подушку и, зѣвая, сталъ укладываться спать.

Вынули изъ сакъ-вояжей свои небольшія дорожныя шелковыя подушечки и Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна и тоже стали устраиваться на ночлегъ.

Конуринъ продолжалъ зѣвать.

— А что-то теперь у меня дома жена дѣлаетъ? вспомнилъ онъ опять. — Поди ужъ третій сонъ спитъ. Или нѣтъ… Что я… Вы говорите, Глафира Семеновна, что когда здѣсь на югѣ ночь, то у насъ день?

— Да… въ родѣ этого… отвѣчала Глафира Семеновна.

— Второй часъ ночи, — посмотрѣлъ Конуринъ на часы. — Здѣсь второй часъ ночи, стало быть въ Петербургѣ…

— А тамъ два часа дня… подсказала Глафира Семеновна.

— Да вѣдь еще давеча вы мнѣ говорили, часа два назадъ, что три часа дня было.

— Ну, стало быть теперь въ Петербургѣ пять часовъ вечера. Нельзя-же такъ точно…

— А пять часовъ вечера, такъ она, пожалуй, послѣ чаю въ баню пошла. Сегодня день субботній, банный. Охо-хо-хо! А мы-то, грѣшники, здѣсь безъ бани сидимъ! зѣвнулъ онъ еще разъ и сталъ сопѣть носомъ.