Николай Лейкин - Где апельсины зреют

Николай Ивановичъ бросилъ франкъ. Прибавилъ еще полъ франка и Конуринъ.

— На макароны… Вивъ тальянцы! похлопалъ онъ по плечу слугу.

За такую подачку слуга до самаго выхода проводилъ ихъ, кланяясь, и разъ пять пускалъ въ ходъ то "эчеленцу", то "экселянсъ".

Сѣли опять въ коляску. Конуринъ и Николай Ивановичъ кряхтѣли. Макаронами обильно поданными и очень вкусными, они наѣлись до отвалу,

— Что-то жена моя, голубушка, дѣлаетъ теперь! Чувствуетъ-ли, что я папу римскую ѣду смотрѣть! вздыхалъ Конуринъ и прибавилъ:- Поди тоже только что пообѣдала и чай пить собирается.

Извощикъ обернулся къ сѣдокамъ и спрашивалъ куда ѣхать.

— Вуаръ ле папъ… Папъ… Папа, отдавала приказъ Глафира Семеновна. — Компрене? Понялъ? Компрената? Папа…

— Ali! Le Vatican! — протянулъ извощикъ.- Si, madame.

Пришлось ѣхать долго. Конуринъ зѣвалъ.

— Однако, папа-то совсѣмъ у чорта на куличкахъ живетъ, сказалъ онъ. — Вишь, куда его занесло!

Вотъ и мутный Тибръ съ его сѣрой неприглядной набережной, вотъ и знаменитый мостъ Ангела съ массой древнихъ изваяній. Переѣхали мостъ, миновали нѣсколько зданій и выѣхали на площадь святаго Петра. Вдали величественно возвышался соборъ святаго Петра.

— Basilica di Pietro in Vaticano! — торжественно воскликнулъ извощикъ, протягивая бичъ по направленію къ собору.

— Вотъ онъ… Вотъ соборъ святаго Петра. Я его сейчасъ-же по картинкѣ узнала — проговорила Глафира Семеновна. — Надо, господа, зайти и посмотрѣть хорошенько — обратилась она къ мужчинамъ.

— Еще-бы не зайти. Надо зайти — откликнулся Николай Ивановичъ. — Только послѣ макаронъ-то маршировать теперь трудновато. Сонъ такъ и клонитъ.

— Пусть онъ насъ прежде къ папѣ-то римской везетъ — сказалъ Конуринъ. — Синьеръ извощикъ! — ты къ папѣ насъ… Прямо къ папѣ. Папа…

— Да вѣдь къ папѣ-же онъ насъ и везетъ. Папа рядомъ съ соборомъ живетъ… — отвѣчала Глафира Семеновна. — Коше! У е ле пале папъ?

— Voilа… C'est le Vatican! — указалъ извощикъ направо отъ собора.

— Вотъ дворецъ папы… Направо…

Видъ былъ величественный. Подъѣзжали къ самой паперти собора, раскинутой на огромномъ пространствѣ. Паперть, впрочемъ, была грязна: по ступенькамъ валялись апельсинныя корки, лоскутья газетной бумаги; изъ расщелинъ ступеней росла трава. На паперти и вдали между колоннъ стояли и шмыгали монахи въ черныхъ и коричневыхъ одеждахъ, въ шляпахъ съ широкими полями или въ капюшонахъ. Какъ около Колизея, такъ и здѣсь на Ивановыхъ и на Конурина накинулись проводники. Здѣсь проводниковъ была уже цѣлая толпа. Они совали имъ альбомы съ видами собора и бормотали, кто на ломаномъ французскомъ, кто на ломаномъ нѣмецкомъ языкахъ. Слышалась даже исковерканная англійская рѣчь. Услуги предлагались со всѣхъ сторонъ.

— Брысь! Брысь ничего намъ не надо, отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ по русски, восходя по ступенькамъ паперти, но проводники все-таки не отставали отъ нихъ.

Ивановы и Конуринъ направились въ двери собора.

Какъ ни отгоняли Ивановы и Конуринъ отъ себя проводниковъ при входѣ въ соборъ св. Петра, но одинъ проводникъ, лысый старикъ съ сѣдой бородкой, имъ все-таки навязался, когда они вошли въ храмъ. Сдѣлалъ онъ это постепенно. Первое время онъ ходилъ за ними на нѣкоторомъ разстояніи и молча, но какъ только они останавливались въ какой-нибудь нишѣ, передъ мозаичной картиной или статуей лапы, онъ тотчасъ-же подскакивалъ къ нимъ, дѣлалъ свои объясненія на ломаномъ французскомъ языкѣ и снова отходилъ.

— Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаемъ, — говорилъ ему Николай Ивановичъ, махая рукой; но проводникъ не обращалъ на это вниманія и при слѣдующей остановкѣ Ивановыхъ и Конурина опять подскакивалъ къ нимъ,

Мало по малу онъ ихъ пріучилъ къ себѣ; компанія не отгоняла его уже больше и когда Глафира Семеновна обратилась къ нему съ какимъ-то вопросомъ, онъ оживился, забормоталъ безъ умолку и сталъ совать имъ въ руки какую-то бумагу.

— Что такое? На бѣдность просишь? Не надо, не надо намъ твоей бумаги. На вотъ… Получи такъ пару мѣдяковъ и отходи прочь, — сказалъ ему Николай Ивановичъ, подавая двѣ монеты.

Проводникъ не бралъ и продолжалъ совать бумагу.

— Онъ аттестатъ подаетъ. Говоритъ, что это у него аттестатъ отъ какого-то русскаго, — пояснила Глафира Семеновна.

— Аттестатъ?

Николай Ивановичъ взялъ протягиваемую ему бумагу, сложенную въ четверо, и прочиталъ:

— "Симъ свидѣтельствуемъ, что проводникъ Франческо Корыто презабавный итальянецъ, скворцомъ свиститъ, сорокой прыгаетъ, выпить не дуракъ, если ему поднести, и комикъ такой, что животики надорвешь. Познакомилъ насъ въ Римѣ съ такими букашками-таракашками, по части женскаго сословія, что можно сказать только мерси. Московскій купецъ… Бо… Во…" Подписи не разобрать… — сказалъ Николай Ивановичъ. — Но тутъ двѣ подписи. "Самый распродраматическій артистъ"… И второй подписи не разобрать, — улыбнулся онъ.

— Что это такое? Да ты врешь, Николай Иванычъ! Удивилась Глафира Семеновна, вырвавъ у мужа бумагу.

— Вовсе не вру. Написано, какъ видишь, по русски. Кто-нибудь изъ русскихъ, бывшихъ здѣсь, на смѣхъ далъ ему этотъ аттестатъ, а онъ, думая, что тутъ и не вѣдь какія похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой передъ русскими.

— C'est moi… c'est moi! — тыкалъ себя въ грудъ проводникъ и кивалъ головой.

— Да онъ презабавный! засмѣялся Конуринъ. — Дѣйствительно комикъ. Рожа у него преуморительная.

— И въ самомъ дѣлѣ кто-то на смѣхъ далъ ему дурацкій аттестатъ, сказала Глафира Семеновна, прочитавъ бумагу и прибавила. — Вѣдь есть-же такіе безобразники!

— Шутники… проговорилъ Николай Ивановичъ. — Римъ городъ скучный: развалины, да развалины и ничего больше — вотъ и захотѣлось подшутить надъ итальянцемъ.

— Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потомъ и насъ позабавятъ на улицѣ, прибавилъ Конуринъ.

— Да вы никакъ съ ума сошли! сверкнула глазами Глафира Семеновна. — Срамникъ! Букашекъ-таракашекъ вамъ отъ него не надо-ли!

— Зачѣмъ букашекъ-таракашекъ? Мы люди женатые и этимъ не занимаемся.

— Знаю я васъ, женатыхъ! Алле, синьоръ. Не надо, — передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводникъ недоумѣвалъ.

— C'est moi, madame, c'est moi… продолжалъ онъ тыкать себя пальцемъ въ грудь.

— Да пусть ужъ насъ до папы-то проводитъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ. — Человѣкъ знающій… Все-таки съ русскими, оказывается, возился. А что до букашекъ-таракашекъ, такъ чего ты, Глаша, боишься? Вѣдь ты съ нами.

Глафира Семеновна не отвѣчала и ускорила шагъ. Проводникъ продолжалъ идти около нихъ и время отъ времени дѣлалъ свои объясненія.

Но вотъ соборъ осмотрѣнъ. Они вышли на паперть. Проводникъ стоялъ безъ шляпы и, сдѣлавъ прекомическое лицо, просительно улыбался.