Николай Лейкин - Где апельсины зреют

— Конечно-же былъ на манеръ судака, соусъ провансаль. Въ безчувствіи чувствъ находился, — прибавилъ Николай Ивановичъ.

— Довольно! Молчать!

— Пожалуйста, и вы не кричите! Что это за скандалистъ такой!

— Гдѣ Рафаэлька?

Граблину объяснили.

— Ну, пусть вернется, чортова кукла! Я съ нимъ расправлюсь, — проговорилъ онъ и началъ надѣвать сапоги, бормоча:- По карманамъ шарю — нѣтъ денегъ, сапоги снялъ — нѣтъ денегъ.

— Ахъ, ты, скандалистъ, скандалистъ! Смотрите, сколько онъ набуйствовалъ, — сказалъ Конуринъ, оглядывая комнату. — Посуду перебилъ, стулъ сломалъ, окно высадилъ.

— Плевать… Заплатимъ… И не такія кораблекрушенія дѣлали, да платили.

— Да ты-бы ужъ хоть насъ-то подождалъ, чтобы справиться о деньгахъ, саврасъ ты эдакій.

— Не смѣть меня называть саврасомъ! Самъ ты сѣрое невѣжество изъ купеческаго быта.

Перебранка еще долго-бы продолжалась, но Конуринъ, чтобы утишить ее, потребовалъ бутылку асти и, поднеся стаканъ вина Граблину, сказалъ:

— На-ка вотъ, понравься лучше съ похмелья. Иногда, когда клинъ клиномъ вышибаютъ, то хорошо дѣйствуетъ.

Граблинъ улыбнулся и пересталъ неистовствовать. Въ ожиданіи своихъ спутниковъ по шарабану — Перехватова и англичанъ, мужчины стали пить вино, но Глафира Семеновна не сидѣла съ ними. Она въ другой комнатѣ разсматривала книгу съ фамиліями путешественниковъ, побывавшихъ на Везувіи и собственноручно расписавшихся въ ней.

Просмотрѣвъ книгу посѣтителей, побывавшихъ на Везувіи, и найдя въ ней всего только одну русскую фамилію, какого-то Петрова съ супрутой "de Moscou", Глафира Семеновна взяла перо и сама росписалась въ книгѣ: "Г. С. Иванова съ мужемъ изъ Петербурга".

Въ это самое время къ ней подошелъ слуга изъ ресторана и сталъ предлагать почтовыя карточки для написанія открытыхъ писемъ съ Везувія. На карточкѣ, съ той стороны, гдѣ пишется адресъ, была на уголкѣ виньетка съ изображеніемъ дымящагося Везувія и надпись по французски и итальянски "станція Везувій". Это ей понравилось.

— Николай Иванычъ, Иванъ Кондратьичъ! Полно вамъ виномъ-то накачиваться! Идите сюда, позвала она мужа и Конурина. — Вотъ тутъ есть почтовыя карточки съ Везувіемъ и можно прямо отсюда написать письма знакомымъ.

— Да, да… Я давно воображалъ написать женѣ чувствительное письмо… вскочилъ Конуринъ.

— Николай Иванычъ! Напиши и ты кому-нибудь. Надо-же похвастаться въ Петербургѣ, что мы были на самой верхушкѣ Везувія. Это такъ эффектно. Помнишь, какой переполохъ произвели мы въ Петербургѣ во время Парижской выставки, когда написали нашимъ знакомымъ письма съ Эйфелевой башни. Многія наши купеческія дамы даже въ кровь расцарапались отъ зависти, что вотъ мы были въ Парижѣ и взбирались на верхушку Эйфелевой башни, а онѣ въ это время сидѣли у себя дома съ курами въ коробу. Гликерія Васильевна даже полгода не разговаривала со мной и не кланялась.

— А ну ихъ, эти карточки! Что за бахвальство такое! отвѣчалъ Граблинъ, который, выпивъ вина, въ самомъ дѣлѣ какъ-то поправился и пришелъ въ себя.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Вы не были на Везувіи, такъ вамъ и не интересно. А мы поднимались къ самому кратеру, рисковали жизнью, стало быть какъ хотите, тутъ храбрость. Со мной вонъ два раза дурно дѣлалось, отвѣчала Глафира Семеновна.

— Надо, надо написать письмо; Непремѣнно надо, подхватилъ Николай Ивановичъ. — Гдѣ карточки? Давай сюда.

Началось писаніе писемъ. Конуринъ и Николай Ивановичъ заглядывали въ карточку Глафиры Семеновны. Та не показывала имъ и отодвигалась отъ нихъ.

— Я только хочу узнать, Глаша, кому ты пишешь, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да той-же Гликеріи Васильевнѣ. Пусть еще полгода не кланяется.

— Ну, а я перво на перво напишу нашему старшему прикащику Панкрату Давыдову.

— Ну, что Панкратъ Давыдовъ! Какой это имѣетъ смыслъ Панкрату Давыдову! Получитъ письмо и повѣситъ въ конторѣ на шпильку. Надо такимъ людямъ писать, чтобъ бѣгали по Петербургу и знакомымъ показывали и чтобъ разговоръ былъ.

— Я въ особомъ тонѣ напишу, въ такомъ тонѣ, чтобъ всѣхъ пронзить.

Николай Ивановичъ долго грызъ перо, соображая, что писать, и наконецъ началъ. Написалъ онъ слѣдующее:

"Панкратъ Давыдовичъ! По полученіи сего письма, прочти оное всѣмъ моимъ служащимъ въ конторѣ, складахъ и домахъ моихъ, что я вкупѣ съ супругой моей Глафирой Семеновной сего 4-16 марта съ опасностью жизни поднимался на огнедышащую гору Везувій, былъ въ самомъ пеклѣ, среди пламя и дыма на высотѣ семисотъ тысячъ футовъ отъ земли и благополучно спустился внизъ здравъ и невредимъ. Можете отслужить благодарственный молебенъ о благоденствіи. Николай Ивановъ".

Прочтя въ слухъ это письмо, Николай Ивановичъ торжественно взглянулъ на жену и спросилъ:

— Ну, что? Хорошо? Прочтетъ онъ въ складахъ и такого говора надѣлаетъ, что страсть!

— Хорошо-то, хорошо, но я-бы совѣтовала тебѣ кому-нибудь изъ знакомыхъ шпильку подставить, что вотъ, молъ, вы у себя на Разъѣзжей улицѣ въ Петербургѣ коптитесь, а мы въ поднебесьи около изверженія вулкана стояли, отвѣчала Глафира Семеновна.

— Это само собой. Я знаю, на кого ты намекаешь, про Разъѣзжую-то поминая. На Петра Гаврилыча? Тому я еще больше чорта въ стулѣ нагорожу сейчасъ.

— Позволь… остановилъ его Конуринъ. — Да неужто мы были на высотѣ семисотъ тысячъ футовъ?.. Вѣдь это значитъ сто тысячъ сажень и ежели въ версты перевести…

— Плевать. Пускай тамъ провѣряютъ.

И Николай Ивановичъ снова принялся писать, а минутъ черезъ пять воскликнулъ:

— Готово! Вотъ что я Петру Гаврилычу написалъ: "Многоуважаемый" и тамъ прочее… "Шлю тебѣ поклонъ съ высоты страшнаго огнедышащаго вулкана Везувія. Вокругъ насъ смрадъ, сѣрный дымъ и огнь палящій. Происходитъ изверженіе, но насъ Богъ милуетъ. Закурилъ прямо отъ Везувія папироску и пишу это письмо на горячемъ камнѣ, который только что вылетѣлъ изъ кратера. Головешки вылетаютъ больше чѣмъ въ три сажени величины, гремитъ такой страшный громъ, что даже ничего не слышно. До того палитъ жаромъ, что жарче чѣмъ въ четвергъ въ банѣ на полкѣ, когда татары парятся. Здѣсь на вершинѣ никакая живность не живетъ и даже блоха погибаетъ, ежели на комъ-нибудь сюда попадетъ. Кончаю письмо. Жена тоже не выдерживаетъ жару и просится внизъ, ибо съ ней дурно. Самъ я опалилъ бороду. Сейчасъ спускаемся внизъ на проволочныхъ канатахъ. Поклонъ супругѣ твоей Маврѣ Алексѣевнѣ отъ меня и отъ жены".

— Однако, господа, это ужъ слишкомъ! Развѣ можно такъ врать! воскликнулъ Граблинъ, перенесшій сюда бутылку вина и сидѣвшій тутъ-же.

— Какъ вы можете говорить, что мы времъ! Вѣдь вы не были у кратера и пока мы подвергали себя опасности жизни — вы спали на станціи. Тамъ на верху ужасъ что было, съ Глафирой Семеновной нѣсколько разъ дурно дѣлалось, она въ безчувствіи чувствъ была.