Николай Лейкин - Сцены

— Берейтора насчет деликатности хороши. Совсем за офицера отвечать могут.

— Ах, нет, нет, Машенька, не говорите! Совсем уж не то! Разве берейтор напишет вам такое письмо, какое мне один офицер написал?

— Ах, Аня, Аня, покажи скорей! Где оно?

— Ни за что на свете. Я его храню как бы на дне моря. Во-первых, оно у меня от маменьки в старом чулке спрятано, чулок в альбоме, альбом в коробке, а коробка в нижнем ящике комода. Да я его и наизусть помню. Начинается так: «Земной купидон, окрыленный ореолом безумной любви, Анета!», а в конце стихи:

— Аничка, Аничка! Расскажи, что же в середине-то письма было? — пристают к девушке подруги.

— Ах, нет, нет! Ни за что на свете! Там были самые ужасные любовные слова!

— Голубушка, хоть на ушко шепни, ведь ты меня своим другом считаешь!

Девушку окружают и целуют.

Теперь дамы… Дамы в спальной больше молчат, пьют киевскую наливку, дремлют, но по временам щупают друг на друге платья и спрашивают: «Почем покупали?»

— А что, бывает ли град с гусиное яйцо? — задает кто-то вопрос. — В древности это случалось в виде наслания за грехи…

— Не думаю. С куриное бывает, а про гусиное не слыхать. Да ведь сейчас бы и в ведомостях написали.

Молчание. Кто-то икает и крестит рот.

— Тоже уж это и ведомости нониче, — начинает полная дама с десятком колец на пальцах. — Так хлещут, так хлещут народ, что беда! Слышали вы, как Герасима-то Степаныча отщелкали в этих ведомостях?

— Нет, не слыхали. А что?

— Вдруг пишут, что у него волчий зуб во рту, что будто он своей жене ухо оторвал и что у него вместо бороды перья.

— Ах, боже мой! Вот срам-то! Неужто так и сказано: у Герасима Степаныча перья?.. И фамилия выставлена?

— Нет, фамилия-то, говорят, не выставлена, только он сейчас догадался; потому пропечатано, что это тот самый купец которого в рынке Скипидаром дразнят. Тоже и про Марьи Дмитриевны свекровь…

— Ну, ту-то стоит. Та сама ягода. Покойник Николай Тихоныч из-за нее семь лет без просыпу пил, да так в пьяном виде и богу душу отдал.

— Что же, голубушка, про нее сказано-то, расскажите…

— Ведьмой названа.

— Чудесно! Чудесно! Вот за эту штуку, кажется, расцеловала бы этого писаку! Ведь вы не знаете, что это за дрянь такая! Наклонитесь-ка, что я вам про нее и про их кучера расскажу…

Начинается шепот. Дама передает другой даме. Все качают головами.

— Неужели? — раздаются сдержанные возгласы.

— С места не сойти, родная! — подтверждает рассказчица.

Вдруг в столовой раздается крик; «Батюшки! Что это я хватил! Ах ты, господи! Жжет! Жжет!» Все бросаются на крик. Мужчины тоже встают из-за карт.

— Что такое? В чем дело? — слышны со всех сторон вопросы.

— Ничего, ничего! Это так, — успокаивает хозяйка. — Наш молодец Иван прокрался в столовую, схватил с окна бутылку да и ну пить из горла. Думал водка, а в бутылке-то был керосин.

— Так что же, дайте ему скорей молока.

— Не беспокойтесь, пройдет! Это с ним уже не первый раз.

Делается легкая суматоха. [2] Впервые — «Петербургская газета», 1876, № 77; подзаголовок «Сцены»; подпись: Лкн. Печатается по тексту сб. «Шуты гороховые».

Первый день Нового года. Купеческий дом. Пахнет жареным, лампадками, выхухолью. Полы вымыты и начищены воском так, что в них хоть смотрись. В прихожей раздаются звонки за звонками. В залу являются гости с поздравительными визитами. Визиты принимает «сам», «сама» и их дочь-невеста. Сам в медалях, с расчесанной бородой и с головой до того жирно уснащенной помадой, что с нее даже капает, гордо сидит около стола с закуской и поглаживает объемистое чрево, поверх которого покоится золотая массивная цепь от часов. Лицо его сияет: он слегка выпивши и то и дело спрашивает свою супругу:

— А что, Аграфена Спиридоновна, кто теперь может заметить, что мы из мужиков, лаптем щи хлебающих?

— Ну, вот! Стоит об своем мужицком звании вспоминать, коли ежели вы себя давно уж отполировали и к вам военные офицеры с поздравлением ездят, — отвечает супруга.

— То-то! Вот и Глашу за полковника выдадим замуж. Меньше чином, хоть разорвись ты, так за того не отдам. Теперь вот медалями изукрашен, а на будущий год, бог даст, и Станислава првесят, а там и мундир приютский благоприобрету. Глаша, сколько у нас сегодня перебывало народу с новогодним челобитьем? — обращается отец к дочери.

— Сорок две души, папенька, — отвечает дочка. — Я на подоконнике карандашом отмечаю.

— А разные, которые облагодетельствованные мною, в каком численном курсе у нас перебывали?

— Две вдовы по рублю получили, шесть ундеров — по полтине, да окромя того четыре сироты — по два целковых.

— Молодец дочка! Вся в меня. Крестники и все мною призираемые кумовья являлись на поклон?

— Были давеча утром, но так как вы сами были с визитами у генералов, то они обещались после зайти.

— А парильщики из бани, трубочисты, сторожа и прочая сволочь являлись за получением следуемого им за поздравление вознаграждения?

Его перебивает супруга.

— Да полно тебе, Артамон Иваныч, куражиться-то! Ну, что ты к девушке пристаешь? — говорит она.

— Соблюдение порядка для меня первое дело. Коли ежели нет у меня секретаря, то пусть дщерь наша единоутробная докладывает. Впрочем, к пасхе будет у нас и секретарь. Найму какого-нибудь пропойного подешевле.

В прихожей звонок. Входит гость в порыжелом сюртуке и тащит за собой за руки семи-восьмилетнего мальчика в розовой ситцевой рубашке. Гость отыскивает в углу образ, крестится на него и, обращаясь к хозяевам, говорит:

— С новым годом, Артамон Иваныч! С новым годом, Аграфена Спиридоновна! С новым годом, Глафира Артамоновна! Желаю вам счастия и всех благ, больших и маленьких!

— А! Купоросов! Живая душа на костылях! И с сыном! Вот, братец, не обанкроться ты три года назад, вышла бы у тебя новая фирма: Купоросов и сын. А теперь уже нельзя для несостоятельного, потому за эту музыку сейчас за хвост да палкой. Будет у тебя конура твоей собственности с тремя банками ваксы продажной, так и ту кредиторы отымут. Ну, желаю тебе всех блох больших и маленьких! Благ тебе желать нечего.

— Шутить изволите, Артамон Иваныч! Шутники вы, право! — говорит гость и щелкает сынишку в загривок. — Ну, ну! Начинай же!

На глазах ребенка слезы. Нижняя губа у него трясется. Отец отходит в сторону и показывает ему кулак. Тот, дрожа всем телом, начинает читать заученные стихи: