Николай Лейкин - В биржевом сквере

В биржевом сквере выставлены на продажу попугаи инсепарабли, канарейки. Есть обезьяны и морские свинки. Тут же в числе привозных зверей русская белка в колесе, чиж в клетке, подтаскивающий себе пищу в маленькой тележечке. В будках лают барбосы самой обыкновенной дворовой породы, выдаваемые, впрочем, за иностранных собак. На столах разложены раковины всех величин; тут же в банках золотые рыбки, ящерицы. Около столов, и клеток бродят голландцы, немцы в куртках, из-под которых виднеются шерстяные вязаные фуфайки. Важно, заложив руки в карманы своих брюк и покуривая коротенькие трубки, они, как-то стиснув зубы и нехотя, говорят с покупателями только по-немецки, отзываясь незнанием русского языка, но, сцепившись с какой-нибудь чуйкой, ругаются по-русски так отчетливо, хорошо и сочно, что любой ломовой извозчик признал бы за ними полнейший авторитет в этом деле. День ясный, но гуляющих в сквере очень немного. Выдаются купец с купчихой, барыня с компаньонкой и ливрейным лакеем, двое ребятишек в сопровождении няньки, голова которой покрыта набивным платком с изображением карты Европейской Турции, и двое не то мастеровых, не то артельщиков.

Купец и купчиха остановились перед попугаями.

— Занятная птица, — говорит купец. — Как только в люди выйду, мундир приютский надену, медаль нацеплю и сейчас себе попугая в гостиную куплю. А ты, ведь тебе делать-то нечего, целый день зря подсолнухи жуешь, ты его учи, чтоб как, значит, я подойду к клетке — сейчас бы он кричал: «здравие желаю, ваше благородие!»

— А ты разве тогда благородным будешь? — спрашивает супруга.

— А то как же! Ведь мундир по классам! Надел его — и благородный. Только нам, купцам, такие мундиры даются, что пока ты в мундире — благородный, а снял его — опять благородия лишился. У нас один трактирщик есть, так тот даже высокоблагородие.

— А до сиятельства купец добраться может?

— Нет, не может. Есть иные, которые ежели из юрких, то до превосходительства добираются, а дальше еще никто не хватал. Так вот ты для скуки и учи попугая.

Купчиха задумывается.

— Только эти попугаи нам не годятся, — говорит она.

— Это еще отчего?

— Оттого, что они из иностранных земель и по-немецки говорят, а русского языка не понимают. Нам бы русского попугая, православного, со Щукина двора.

— А ты ухитрись немецкого попугая по-русски выучить. В том-то и штука. Ты теперича сидишь в Ямской у окна и считаешь от грусти, сколько покойников на Волкове провезли, а тогда учи. Благородные дамы из генеральш завсегда или птицу учат, или собаку в морду целуют, а вокруг себя велят духами накурить. Вот это благородное занятие, а то вдруг покойников считать!

У стола, на котором разложены раковины, остановились двое мастеровых в чуйках и нянька. Она указывает на большую раковину и говорит:

— Допрежь того, надо полагать, в этой раковине жаба жила или змей.

— Ври больше! — скашивает на нее глаза один из мастеровых. — В этих раковинах, когда ежели они в море, либо холера, либо оспа, либо чума проживает. И как только ее выловят, сейчас эта оспа на человека летит. Вот затем-то на иностранных границах и карантин ставят, потому летит она низко, а тут ей стена и препона. Там ее сейчас жгут, все равно как деньги в банке. У нас один позолотчик с Одессу жиду одному карниз золотить ездил, так привез оттуда одну чуму. В бутылке она у него сидела и запечатана была. Хозяин его в те поры смерть боялся. Мастеровой этот пьянствует, деньги вперед забирает, хозяйские калоши пропил, потом хозяйкину муфту, и тот ему ни слова, потому, как что, а мастеровой ему сейчас: «Хочешь, я на тебя чуму из банки выпущу?» Ну, тот и аминь. Долго пил, но потом сгорел, от вина сгорел. Лицо такое черное сделалось, как у арапа. Потом эта бутылка долго на окошке стояла. Хозяин хотел ее в полицию нести, а стряпуха возьми да и выпусти ее на дворника из-за ревности.

— Помер дворник-то?

— Нет. Три дня его корчило и все по-свинячьи хрюкал. Потом свезли его на кладбище к раскольничьим старухам, те и отчитали по книжке. Пришел потом зеленый такой, что ужасти подобно.

— Ты видел эту чуму-то? — допытывается другой мастеровой.

— Чудак человек! Нешто ее можно видеть, коли она невидимая? Стоит бутылка запечатанная и как бы пустая, а что в ней — поди разбери. Ежели прислушаться, то оттуда как бы гул какой идет или шипение, а для видимости ничего не видно.

— Эх, кабы мне такую бутылку хоть с лихорадкой, я бы своему Карлу Иванычу показал! — восклицает мастеровой.

Дама с компаньонкой подходят к русскому парню в полосатой фуфайке и английской фуражке с большим козырьком, стоящему около трех собачьих будок.

— Ах, какая миленькая собачка! — восклицает она. — Она ученая? — задает она вопрос торговцу.

— Я не понимай! — вертит тот головой.

— Может быть, вы француз?

Дама повторяет свой вопрос по-французски.

— Мой не понимай!

Компаньонка пробует заговорить с торговцем по-немецки — тот же ответ.

— Почем эта собачка? Combien? Wieviel? — пристают они к нему обе разом и по-французски, и по-немецки.

— Двадцать пять рубли, — отвечает, наконец, торговец, и в подтверждение своих слов, растопырив ладони, показывает пальцами.

— Нет, это дорого.

Дама и компаньонка отходят. К торговцу собаками приближаются мастеровые, кончившие уже осмотр раковин, и останавливаются.

— Карпушка! Ты как сюда попал? — вскрикивает один из них, вглядываясь в торговца. — Батюшки, да в каком он наряде-то! Кто это тебя тирольцем таким вырядил?

Торговец, не понимавший по-русски, слегка конфузится.

— Молчи, дурья голова! — шепотом говорит он. — Ну, немец, важное кушанье. Здесь я как бы англичанина из себя представляю.

— Ах, шут гороховый! Да зачем же ты это в немцы-то перешел? — продолжает дивиться мастеровой и, обратись к товарищу, говорит:- Ведь это наш земляк, тоже тверской, Карпушка. Он в Гостином Дворе красными шарами торговал, а теперь на поди! Что ж ты, уже совсем в немцы постригся?

— Да не выдавай меня, чертова кукла! Иди в трактир и заказывай чай. Я сейчас за тобой следом и все по порядку расскажу, — скороговоркой произносит торговец собаками и пихает мастерового в шею.

— Так, ладно, я буду ждать в трактире.

Мастеровые смеются, разводят руками и выходят из сквера.

1906