Николай Лейкин - На бегу

Рысистый бег на Неве. На льду толпится самый разношерстный народ. Тут купцы в енотах с воротниками, поднятыми кибиткой, барашковые чуйки не то мещан, не то артельщиков с биржи, не то мастеровых-чистяков, солдат с сапожным товаром под мышкой, мужики в нагольных тулупах, чиновник в шинели нараспашку и со Станиславом в петлице, писарь военного министерства, мастеровой мальчишка с пустой корзинкой и бутылкой в руках, фабричный в кафтане и с гармонией и прочий мужской люд. Все это заглядывает по направлению к киоску ипподрома. Сзади приютились извозчики, встав во весь рост на свои сани. У киоска слышны звонки. Пахнет водочкой, тулупом, махоркой. Тут же и неизбежный городовой. Он равняет публику и то и дело восклицает: «Осадите, братцы, так невозможно, вас честью просят!» Мимо мелькают рысаки. Идут толки, разговоры. Слышны возгласы. Вот караковый жеребец обогнал вороного.

— Эх, вороной-то сплоховал! А еще купеческий! — раздается возглас. — Покорми, покорми прежде! Разве уж корочкой поманить его!

— Это, видно, из таких коней, что двое из конюшни ведут, двое в зад пихают да двое ноги переставляют, — говорит кто-то.

— Известно, купеческий, потому застоялся. Только и езды, что сам в церковь да сама в баню.

К толпе подбегает баба в расписном платке с изображением пожарной команды.

— Утопленника из проруби, что ли, вытащили? — спрашивает она.

— Дура!

В толпе хохот.

— Смотри, смотри, караковый-то как садит! Ах ты, Господи! За флагом оставил! Разгорячился! Вот теперь ежели сразу остановить, ни в жизнь не остановишь! — восторгаются зрители.

— Есть силачи, что и останавливают, надо только слово потаенное знать. У нас в селе становой был, так тот какую хошь лошадь руками останавливал. Ухватится сзади за санки либо за бричку ну и остановит на всем скаку, а все потому, что потаенное рыбье слово знал, — рассказывает мужичонко в картузе с надорванным козырьком.

— Ври больше!

— Лопни глаза у пня. Вот-те ель боком!

— А ты побожись по-настоящему, — усовещивает купец.

— Зачем же мне, ваше степенство, по-настоящему божиться, коли ежели в таком разе о скоте? Конечно, будем так говорить, этот самый становой и погиб из-за лошади. Силища была непомерная. На четырех арестантов один с кулаком выходил ну и побился с лестничным, что на всем скаку бричку его за колесо остановит. Отдали пятьдесят рублев за руки, поставили две бутылки рому. Жена евонная на коленях при всем народе стояла, чтоб не губил себя. Не послушался. Лестничий разогнал лошадь. Крепенький меренок был… Чудесно! Только это поровнялся со становым, а тот как хватится рукой за задок да как вцепится!..

— Ну?

— А рука так с корнем и вырвалась из плеча, а все потому, что грузно хмелен был. И что ж ты думаешь, так крепко вцепился, что сам-то на месте без чувств остался, а рука так за лестничью бричку и держится. Насилу потом отцепили, потому пальцы скрючились!

— Так и оторвалась рука от тела? — спрашивает купец.

— Так и оторвалась. Сейчас это фершела… да уж где приставить, коли ежели оторвалась.

К разговору прислушивается чиновник со Станиславом.

— А вот за эти самые слова тебя городовому отдать… — говорит он. — Где городовой?

Мужичонко трусит.

— Помилуйте, ваше благородие, за что же? — спрашивает он и снимает картуз.

— А за разглашение неосновательных слухов, влияющих на невежественную массу. Где городовой?

Публика пятится. Кто-то захохотал, но тотчас умолк. Извозчик стегнул лошадь и помчался.

— Уйди лучше от греха, а то притянут, — шепчет мужичонке сердобольный купец.

Мужичонко расталкивает народ и пускается бежать.

— Мерзавец! — негодует ему вслед чиновник.

— Держи его! Держи! — кричат немного ободрившиеся барашковые чуйки.

— Часы, что ли, стянул у их благородия? — спрашивает, не разобрав, в чем дело, баба.

— Нет, на кошелек имел покушение… — мрачно отчеканивает солдат.

Кто-то бросается за мужиком вдогонку.

— Смотри, смотри! Мазурика ловят! — слышно где-то.

— Среди белого дня и вдруг с купца шапку сорвал! — идет говор в дальних рядах.

— Не может быть!

— Как не может быть? Смотрите, вон его ловят!.. Поймали! Поймали! Ну, слава Богу! Вырывается… Шалишь! Братцы, что ж так зря-то стоите? Помогите, а то опять убежит!

— Говорят, у купца-то пятьдесят серий в шапке зашито было, — рассказывает извозчик.

— И зачем только эдакие деньги при себе носить! — дивятся в толпе.

— Известно, от алчности!

— От алчности! А может, жена гулящая. Оставь-ко дома, так сейчас для воздахтора слимонит. У нас на Обводном канале был случай. В мешке с орехами, в чулане деньги-то держал… Стянула.

— Это верно. Я, братцы, этого купца знаю, что деньги в шапке держит. У него жена только и дела делает, что с офицерами возжается, — повествует бакенбардист в пальто и в очках. — А то был тут у нее дьякон.

Молва растет, как снежный шар.

— Удивительно, как нынче дерзок простой народ стал! — восклицает военный писарь.

— Это от пьянства.

Мужичонку подводят. Тот крестится. Его пихают в шею. Вот налетел мастеровой с гармонией и ударил его по уху. Свалка. Толпа волнуется. Слышна руготня. Мальчишка с бутылкой в руках роняет бутылку и проливает масло. Мужики мимоходом мажут себе сапоги.

— Городовой идет! Городовой! — раздается робкий шепот.

Вдали, придерживая рукой шашку, спешит городовой.

1906