Игнатий Потапенко - Канун

Онъ писалъ:

«Милый другъ, никого еще не видалъ и ничего не знаю, кромѣ Ножанскаго, но за то Ножанскаго видѣлъ черезчуръ много. Какъ-то сразу онъ показалъ мнѣ себя и налицо и наизнанку.

Вотъ утѣшительное впечатлѣніе: мнѣ не надо убивать для того, чтобы, какъ говорилось въ старыхъ романахъ, перешагнуть черезъ его трупъ, — онъ уже трупъ. Прежде это былъ словесникъ, въ рѣчахъ котораго былъ все-таки здоровый пафосъ — теперь болтунъ, говорящій начала и концы своихъ прежнихъ рѣчей и позабывшій середину, то-есть самую суть. Но вотъ важное заблужденіе: меня призвалъ онъ, чтобы впустить воздухъ въ «безвоздушное пространство». Такъ онъ опредѣляетъ сферу моихъ будущихъ дѣйствій. Но какъ ты думаешь, что же будетъ послѣ того, когда будетъ пущенъ воздухъ въ безвоздушное пространство? Тогда онъ заработаетъ своими крыльями и полетитъ въ высь.

Вотъ заблужденіе, которому вовсе не слѣдовало бы рождаться на свѣтъ. Я еще не видѣлъ этого «безвоздушнаго пространства»; догадываюсь, однако, что опредѣленіе это произвольно. Не безвоздушное оно, а плохой въ немъ воздухъ и надо впуститъ туда свѣжаго воздуха. Но если ужъ мнѣ суждено это сдѣлать — а на это я поднялся и иду — то работать крыльями и летѣть ввысь придется тамъ не ему. Да и работать-то нечѣмъ. Крылья у него висятъ, какъ у подстрѣленной птицы.

Завтра иду въ министерство и, должно быть, не одинъ день придется представляться и визитировать.

Но сегодня у меня много времени и я обсуждаю странный вопросъ, который тебѣ, другъ мой, покажется мелкимъ въ моемъ положеніи.

Ножанскій сказалъ мнѣ о казенной квартирѣ. И въ тотъ моментъ у меня явилась мысль: не пойду я жить въ казенную квартиру. Лучше устроимся мы въ своей.

Но когда я хорошенько объ этомъ подумалъ, то рѣшилъ наоборотъ: нѣтъ, именно возьму казенную квартиру. Помнишь нашъ разговоръ съ тобой, когда ты боялась, что нашъ союзъ создастъ мигѣ враговъ и противодѣйствіе.

Такъ что-же, вотъ и отлично! Я хочу бороться. Побольше враговъ, потому что это не значитъ, что количество враговъ увеличилось, а значитъ только, что тайные враги сдѣлались явными.

Враговъ у меня и сейчасъ безконечное множество. Тамъ, «въ безвоздушномъ пространствѣ», всѣ мнѣ враги уже по одному тому, что я пришелъ извнѣ, пришелъ изъ подъ небеснаго свода, гдѣ много воздуха и солнца.

Но они, по всей вѣроятности, будутъ довольно долго имѣть дружескія физіономіи и тихонько подстерегать мои ошибки. Такъ нужно раздражить ихъ, чтобы они противъ воли заскрипѣли зубами. Вотъ по этому скрипу я ихъ и узнаю.

Да, казенная квартира. Мы въ ней устроимся, какъ хотимъ, и это-же будетъ объявлено святотатствомъ, оскорбленіемъ святыни. Помилуй Богъ, въ зданіи, окрашенномъ въ казенной цвѣтъ — нелегальный бракъ.

Ты скажешь: бравирую. Да, но не съ моимъ характеромъ бравировать безъ цѣли. Нѣтъ, сразу, съ перваго шага я хочу твердо и рѣшительно отвоевать себѣ независимое положеніе. Ужъ если я поднялся, такъ не затѣмъ, чтобы кому-нибудь подыгрывать и подъ кого бы-то ни было поддѣлываться, а еще менѣе для кого бы-то ни было расчищать почву.

Я ѣзживалъ въ клубъ, но рѣдко садился играть. Но ужъ если садился, то только въ большую игру. И знаешь ли, милый другъ, отлично это помню: я всегда выигрывалъ.

Нѣжно цѣлую милыя ручки и, вѣрь мнѣ, уже давно скучаю по нимъ. Передай мой дружескій привѣтъ Максиму Павловичу и завѣтъ благоразумія безумному Володѣ. Скажи ему, что, если онъ захочетъ серьезно и благородно работать, то здѣсь у «меня» онъ найдетъ для этого и мѣсто и дѣло. Горячіе сотрудники мнѣ будутъ нужны до зарѣзу. Корещенскому скажи, чтобы онъ былъ каждую минуту готовъ, а къ чему — спроси его, онъ все разскажетъ».

Письмо онъ послалъ тотчасъ. На другой день Левъ Александровичъ собрался въ министерство. Но онъ не торопился. Онъ зналъ, что Ножанскій приходитъ туда только послѣ двухъ часовъ, и онъ явился туда въ половинѣ третьяго.

Въ обширной пріемной съ высокимъ потолкомъ, съ множествомъ оконъ, дававшихъ обильный свѣтъ, было уже больше десяти человѣкъ, дожидавшихся пріема. Пріемъ уже происходилъ. Ножанскій принималъ по одному.

Вновъ прибывающіе подходили къ столику, за которымъ сидѣлъ молодой чиновникъ въ вицъ-мундирѣ и записывалъ фамиліи. Однѣ фамиліи онъ выслушивалъ съ строго дѣловитымъ лицомъ, другія почтительно, третьи заставляли его даже слегка приподыматься.

Другой чиновникъ, пожилой и, должно быть, важный, съ орденомъ на шеѣ, отъ времени до времени появлялся изъ высокой монументальной двери и, глядя въ списокъ, называлъ очередное имя.

Левъ Александровичъ сдѣлалъ тоже, что и другіе, но, когда онъ произнесъ свое имя, молодой чиновникъ посмотрѣлъ на него тѣмъ особеннымъ взглядомъ, которымъ смотрятъ на людей отличенныхъ и заранѣе удостоенныхъ чести. Онъ не только привсталъ, а совсѣмъ поднялся и почтительнымъ полголосомъ сказалъ.

— Ваше превосходительство будете приняты не въ очередь.

Затѣмъ онъ захватилъ бумагу, на которой были написаны имена кандидатовъ и быстро прошмыгнулъ въ высокую дверь, а черезъ полминуты также быстро вернулся оттуда.

Когда минуты черезъ три опять появился почтенный чиновникъ съ орденомъ на шеѣ, то громко произнесъ:

— Левъ Александровичъ Балтовъ.

И, обратившись прямо къ Льву Александровичу, прибавилъ:- Пожалуйте, ваше превосходительство!

Такимъ образомъ, Левъ Александровичъ былъ демонстрированъ передъ остальными посѣтителями. Его проводили черезъ довольно длинный корридоръ и ввели въ колоссальный кабинетъ, въ которомъ даже довольно замѣтная фигура Ножанскаго какъ бы утопала.

Ножанскій сидѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ, наклонивши голову надъ бумагой, которую внимательно читалъ. При его появленіи, онъ поднялъ голову и, прищуривъ глаза, пристально вглядѣлся въ него.

— А, — сказалъ онъ, — я очень радъ видѣть васъ, ваше превосходительство.

И поднялся. Онъ удивительно мало походилъ на того Ножанскаго, который такъ ласково принималъ его въ первый день пріѣзда у себя дома, а еще меньше на того, который дѣлалъ ему такія печальныя откровенія въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана.

На немъ былъ расшитый золотомъ мундиръ, тщательно застегнутый на всѣ пуговицы, на груди красовалась звѣзда, а черезъ плечо была перетянута красивая голубая лента. Кудрявые волосы его были прилизаны и какъ бы прижаты къ его черепу и даже какъ будто были короче. И самъ онъ казался меньше и какъ то незначительнѣе.

Свойственная ему свобода движеній, порывистость, размашистость, которыя часто даже казались преувеличенными, здѣсь какъ будто были скованы. Онъ выпрямился и прямо держалъ голову и рука его, протянутая Льву Александровичу, пожала его руку вяло и безжизненно.

Голосъ его звучалъ странно. Не было въ немъ тѣхъ богатыхъ интонацій, неожиданныхъ повышеній и скачковъ внизъ, которыя были ему свойственны, какъ оратору. Не было тѣхъ мѣткихъ, иногда даже грубыхъ словъ, которыми онъ любилъ уснащать свою рѣчь. Слова были все избранныя, какого-то средняго и общаго значенія, и произносилъ онъ ихъ тономъ равнодушнымъ, какъ-то въ одну линію и, какъ казалось, всѣ они были разставлены на одинаковомъ разстояніи другъ отъ друга.