Игнатий Потапенко - Канун

— Ѳедоръ Власьевичъ, — сказалъ Левъ Александровичъ, мягко останавливая его. — Мнѣ всего менѣе слышится въ вашей рѣчи побѣда.

— Побѣда? — воскликнулъ Ножанскій и усмѣхнулся:- Оттого и не слышится, что ея нѣтъ. Э, батюшка мой, когда я шелъ сюда, я чувствовалъ на своей спинѣ могучія крылья, и мнѣ казалось, что стоитъ только мнѣ взмахнуть ими, чтобы полетѣть ввысь… И взмахнулъ — разъ, другой, третій… Ни съ мѣста… Съ новой силой сталъ я работать крыльями. Ничего, кромѣ утомленія… Что же это значитъ? Оглядываюсь кругомъ. присматриваюсь, изучаю и вдругъ постигъ: да вѣдь я въ безвоздушномъ пространствѣ, - понимаете? Этого я не принялъ во вниманіе.

— Что это значитъ, Ѳедоръ Власьевичъ? — по прежнему осторожно спросилъ Левъ Александровичъ.

— А это значитъ вотъ что. Положимъ, у васъ въ головѣ каждый часъ рождаются геніальныя мысли. Осуществить ихъ и Россія вдругъ поднимется на недосягаемую высоту. Да, рождаются геніальныя мысли — полезныя, важныя, плодотворныя. Вы ихъ обрабатываете, придаете имъ прекрасную форму, дѣлаете ихъ извѣстными, имѣете успѣхъ, вамъ рукоплешутъ… Ахъ, какъ онъ уменъ! Но и только. Дальше ни шагу. Геніальныя мысли ваши складываются другъ на дружку и лежатъ, и будутъ лежать десятки и сотни лѣтъ, вѣка…

— Почему?

— А вотъ почему: оказывается, что въ безвоздушномъ пространствѣ, гдѣ вы живете и дѣйствуете, совсѣмъ никого не интересуетъ, поднимется ли Россія на высоту или нѣтъ. До нея, до матушки, никому нѣтъ дѣла. И выходитъ такъ, что да, все это было — и геніально и полезно, ну для Германіи, для Австріи, для Франціи, для любой страны, но не для насъ, ибо мы внѣ всякой страны, мы въ безвоздушномъ пространствѣ. Слушайте, милый Левъ Александровичъ, я знаю васъ за мага и волшебника… Вы въ свое время всколыхнули такое стоячее болото, какъ прежняго времени пароходное общество. Вы создали новый городъ, благополучію котораго завидуютъ многіе города… И я смотрю на васъ какъ на животворящую силу, которая должна, понимаете ли, впустить воздухъ въ безвоздушное пространство. Вотъ на что моя надежда. Поймите. Тогда можно будетъ работать крыльями и летѣть къ верху.

Съ тревожнымъ чувствомъ прислушивался Левъ Александровичъ къ рѣчамъ своего новаго патрона и дѣлалъ безошибочный выводъ, что передъ нимъ человѣкъ, разбитый по всѣмъ пунктамъ.

Какъ это все произошло и въ чемъ именно онъ потерпѣлъ крушеніе, для него было далеко еще не ясно, но было очевидно, что въ немъ говоритъ уже отчаяніе.

Зналъ онъ только, что эти откровенныя рѣчи Ножанскаго объясняются чрезмѣрно выпитымъ виномъ и что завтра онъ, пожалуй, такихъ рѣчей не поведетъ, а потому ему хотѣлось услышать отъ него сегодня какъ можно больше.

И это было далеко не простое любопытство. Завтра, быть можетъ, ему самому предстоитъ войти подъ этотъ стеклянный колпакъ, подъ которымъ было «безвоздушное пространство».

Ни поученій, ни совѣтовъ отъ Ножанскаго онъ не ждалъ и, если бы и были совѣты, онъ ими не воспользовался бы, потому что считалъ ихъ себѣ не подходящими. Онъ видѣлъ, что Ножанскій можетъ дать совѣты только упадочнаго характера, разумѣется, если будетъ искрененъ и не станетъ на ходули.

Но онъ хотѣлъ знать, какъ можно больше, чтобы самому создать для себя наиболѣе вѣрный ходъ.

Между тѣмъ Ножанскій, хотя уже больше и не пилъ вина, но нѣкоторое время еще разгорячался, и рѣчь его отъ этого становилась все менѣе и менѣе интересной. Онъ не былъ пьянъ, держался ровно, но въ глазахъ его стоялъ туманъ.

Отъ важнаго онъ сталъ уклоняться къ случайнымъ пустякамъ и, наконецъ, совсѣмъ замолкъ и задумался.

Онъ помолчалъ минуты двѣ, потомъ встрепенулся, взялъ бутылку съ виномъ, но не налилъ въ стаканъ, а отставилъ ее на дальній край стола.

— Однако, это глупо, — сказалъ онъ и протеръ глаза, какъ бы проснувшись. — Я чуточку охмѣлѣлъ и, кажется, наговорилъ вамъ страстей… А?

— Вы мало сказали мнѣ пріятнаго, — промолвилъ Левъ Александровичъ.

— Забудьте… Забудьте, мой другъ… Это субъективно… Съ однимъ такъ, а съ другимъ… Съ вами не должно быть такъ. Вы человѣкъ твердый, вы не сойдете… Ну, знаете, — прибавилъ онъ, вынувъ свои часы, — уже четвертый часъ, пора и по домамъ. Давно, давно я не завтракалъ такъ дружески. Но намъ надо будетъ просидѣть еще много-много часовъ, чтобы поговоритъ о дѣлѣ. Только, разумѣется, безъ этого, — прибавилъ онъ и съ брезгливой миной указалъ на вино.

И онъ поднялся.

— Поѣду. А завтра, милый, Левъ Александровичъ, пожалуйте въ министерство. Я вамъ скажу, кому вы должны представиться, у кого побывать. И потомъ, потомъ… вы, такъ сказать, примете крещеніе…

— Въ безвоздушномъ пространствѣ? — съ усмѣшкой спросилъ Левъ Александровичъ.

— Ну, полноте, полноте… Это надо понимать иносказательно, — промолвилъ Ѳедоръ Власьевичъ. — До свиданія, голубчикъ, забудьте мои мрачныя мысли.

Онъ пожалъ руку Льва Александровича и ушелъ, нисколько не шатаясь, хотя въ лицѣ его была замѣтна какая-то отяжелѣлость.

Въ первую минуту Левъ Александровичъ пожалѣлъ о томъ, что Ножанскій такъ внезапно прекратилъ свои изліянія, но потомъ, подумавши, онъ даже былъ радъ этому.

Самъ онъ былъ не изъ тѣхъ, что способны поддаться настроенію и подъ его вліяніемъ измѣнить важное рѣшеніе. Свое рѣшенье онъ выносилъ въ головѣ въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Онъ взвѣсилъ всѣ шансы, и если сдѣлалъ шагъ, то исключительно на свой страхъ. Опираться на кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе на Ножанскаго, онъ и не думалъ.

Но ему стало вдругъ непріятно сознаніе, что человѣкъ, вызвавшій его къ этому важному шагу, находится въ такомъ упадкѣ. Ему просто было физически непріятно это зрѣлище, и потому, когда Ножанскій ушелъ, онъ почувствовалъ какъ бы облегченіе.

Онъ расплатился въ ресторанѣ и вышелъ на улицу. Погода въ этотъ день улучшилась и было даже что-то похожее на весну. На небѣ плыло солнце, правда, какое-то чуть теплое, непохожее на то яркое пламенное солнце, которое онъ оставилъ на югѣ. Но все же было пріятно послѣ долгаго утомительнаго завтрака, къ тому же испорченнаго мрачной исповѣдью Ножанскаго, пройтись по Невскому.

Проспектъ былъ запруженъ праздничной публикой, которая медленно двигалась сплошной стѣной, наслаждаясь солнцемъ.

Левъ Александровичъ прошелъ пѣшкомъ почти до Николаевскаго вокзала, а здѣсь почувствовалъ утомленіе и вернулся къ себѣ въ гостинницу на извозчикѣ.

Дома онъ тотчасъ же сѣлъ за письменный столъ и принялся писать письмо Натальѣ Валентиновнѣ. Это была его манера: когда онъ хотѣлъ получше разобраться въ своихъ ощущеніяхъ, онъ старался это сдѣлать для другого, въ письмѣ.

«Для другого мы все дѣлаемъ чище и аккуратнѣй, чѣмъ для себя, говорилъ онъ. — Отъ себя мы гораздо больше скрываемъ, чѣмъ отъ друзей».