Исаак Бабель - Воспоминания о Бабеле

1 Всеволод Иванов.

Напиши мне еще <...> о пьесах Всеволода и Леонова, как они выглядели со сцены, имеют ли успех? Что получилось у Эйзенштейна? Я совсем отрезан от мира. <...>

Я все время стараюсь работать, но ощутимых результатов пока нет. Очень трудно писать на темы, интересующие меня, очень трудно, если хочешь быть честным. Я снова подтвердил Полонскому мое обещание не посылать рассказов, кроме как в "Новый мир". Но если бы ты знала, как мучительно мне привыкать к писанию из-за нужды, к писанию из-под палки <...>".

Из Парижа в Москву. 16.XII.27 г.

"...Получил вчера 250 долларов. Деньги - это кислород, вернувший меня к жизни. Я находился при последнем издыхании. 100 долларов было у меня долгу, на остальные, конечно, не разойдешься, но все же поживу. Было бы истинным благодеянием, если бы ты могла в начале января повторить твой подвиг. Финансовые перспективы мои <...> таковы: работать регулярно я начал очень недавно, но если бы поднажать, можно бы кое-что подготовить для печатания. Но все существо мое этому противится. Очутившись вдали от редакционной толкучки, от бессмысленных рецептов, мне непреодолимо захотелось работать "по правилам". Я уверен, что смогу напечатать много вещей в 1928 году, но сроков никаких не знаю, да и думать о них не хочу. Если вещи мои будут хороши -тогда редакторы не станут на меня сердиться за несоблюдение сроков, если они будут плохи, так о чем же тут толковать, что раньше, что позже - все равно <...>".

Из Парижа в Москву. 26.XII.27 г.

"...Что же делать - я совсем не писатель, как ни тружусь, не могу сделать из себя профессионала. <...>

...Я буду стараться <...> я знаю, как это нужно, но трудно продать первородство за чечевичную похлебку. <...>

Мне и здесь передавали о том, что московские сплетники болтают о моем "французском подданстве". Тут и отвечать нечего. Сплетникам этим и скучным людям и не снилось, с какой любовью я думаю о России, тянусь к ней и работаю для нее <...>".

Относительное облегчение наступило для Бабеля только тогда, когда ему пришла мысль использовать свое пребывание в Париже для работы, связанной с Парижем, и он начал собирать материалы о французском рабочем движении.

Из Парижа в Москву. 16.XII.27 г.

"...В существовании моем недавно произошел перелом к лучшему - я придумал себе побочную литературную работу, которую нигде, кроме как в Париже, сделать нельзя. Это душевно оправдывает мое житье здесь и помогает мне бороться с тоской по России, а тоска моя по России очень велика. Пожалуйста, пришли мне еще материалов о пьесе, если они у тебя есть. <...>".

Из Парижа в Москву. 5.V.28 г.

"...Вообще же и ближайшие три-четыре месяца будут месяцами лишений, зная это - как тут быть? Я работаю недавно, в форму вхожу трудно, с маху стоящую книгу не напишешь, по крайней мере я-то не напишу <...>".

Из Парижа в Москву. 7.VII.28 г.

"...Нездоровье; не такое, чтобы лежать в постели, а похуже - болезнь нервов, частая утомляемость, бессонница. Я, по правде говоря, мало трудился на моем веку, больше баловался, а вот теперь, когда надо работать по-настоящему, мне приходится трудно <...>

Получил несколько писем от Горького. Он просит меня приехать и обещает, что устроит у себя, что у него тихо, можно работать - и расходов никаких не будет. Я бы хотел поехать - но пока нету денег на дорогу. Если раздобуду - напишу тебе и сообщу адрес...".

Одноплановость приводимых мною выдержек из писем Исаака Эммануиловича может вызвать у непосвященного человека представление о нем как о "вечном страдальце", и это будет совершенно ошибочно.

Бабель постоянно испытывал "муки творчества", но человек он был общительный, веселый, блистательно остроумный. Пессимистом его никак нельзя посчитать - при малейшем проблеске благополучия он оживлялся и начинал возводить шаткое нагромождение "воздушных замков".

Человек широкий во всех отношениях, он постоянно испытывал потребность помочь всему своему окружению.

Так, находясь в Париже буквально в нужде и едва получив Деньги, чудом отправленные ему туда, он тут же пишет мне:

Из Парижа в Москву. 30.XI.27 г.

"...Если тебе удастся прислать мне в нынешнем году тысячу Рублей, будет очень хорошо <...>. Не помню, сообщал ли я тебе адрес сестры <...> Хорошо бы если бы и ей можно было отправлять ежемесячно <...>".

Возможно, что Исаак Эммануилович так стремился во имя работы зарыться в глушь отчасти и потому, что никак не мог совладать со своей неуемной общительностью.

Письма его тоже дают основание для такого предположения.

Из Киева в Москву. 23.VI.25 г.

"...Я ушел из дому, где начался шум и суета, всегда сопровождающие меня..."

Из Сергиева в Сочи. 29.VI.25 г.

"...В четверг приехала гостья (приятельница из Петербурга) и пробыла два дня, а в субботу нагрянули три семьи - Вознесенские, Зозули и проч. Я измаялся. Пропащие четыре дня, даже вам не мог написать <...>".

Познакомилась я с Исааком Эммануиловичем на квартире у Василия Александровича Регинина, который был моим сослуживцем по режиссерской работе в клубных кружках войск Красной Армии.

Я тогда училась в режиссерской мастерской Мейерхольда и работала в театре его имени, а также вела несколько красноармейских и рабочих драматических кружков.

После одного из вечерних занятий кружка Василий Александрович уговорил меня пойти к нему: "Познакомитесь с моей женой и обязательно еще с кем-нибудь интересным, ко мне каждый вечер заходят "на огонек".

Так оно и оказалось - "на огонек" зашел в тот вечер Исаак Эммануилович. Он пошел меня провожать и, будучи человеком крайне неожиданным, весьма удивил меня своим обращением и разговором.

Всю дорогу (от Красных ворот, где жили Регинины, до Горохового поля на Разгуляе, где жила я) Бабель рассказывал мне о лошадях, уверяя, что ни литература, ни искусство нисколько его не интересуют, вот лошади - дело другое!

Когда сидели у Регининых, я позвала и их, и Бабеля, на следующий вечер, посмотреть спектакль "Земля дыбом", в котором я играла.

Они пришли в театр все вместе и по окончании спектакля пригласили меня ужинать в "Литературный кружок".

За ужином Исаак Эммануилович восхищался Зайчиковым, игравшим бессловесную роль царя, а меня поддразнивал: где же, мол, вам соревноваться вашей героикой с актером, которого режиссер посадил при всем честном народе на ночной горшок...

После ужина Бабель опять провожал меня, но на этот раз мы ехали на извозчике - путь от Тверской (теперь ул. Горького) до Разгуляя не для пешего хождения, да и извозчик ехал довольно долго, и опять Исаак Эммануилович все твердил про лошадей.

Но на этот раз он выражал опасение, но не того, что мне может наскучить его пристрастие к лошадям, а того, что я могу его не понять.

Я была избалованна и строптива, поэтому, вырази он опасение, что лошади наскучили мне, я бы, наверное, с этим согласилась, но, при моем молодом самомнении (мне было тогда 24 года), возмутилась предположением, что могу чего-то "не понять", и поэтому терпеливо слушала бабелевские рассказы о совершенно не нужных мне лошадях.