Илья Салов - Тернистый путь

— Семен Данилович катит! — крикнул Лопатин, самодовольно улыбаясь, повернувшись к сестре.

Старуха спала уже, а Куля, вся встрепенувшись, выпрямилась, как-то торопливо принялась поправлять платочек на голове и зорко всматриваться в даль на приближавшуюся тройку, так и мчавшуюся по дороге, поднимая облако густой пыли и гремя бубенцами и колокольчиками. Куле даже стыдно как-то стало, что они ползут на таких ободранных клячах.

— Неужто ты не мог лошадей-то получше подыскать! — проговорила она брату,

— Гм… получше, — проговорил он. — И за таких-то придется платить по рублю в сутки… А то — лучше!..

Налетело облако густой пыли, поднятой экипажем Мещерякова. Пыль быстро пронеслась, и в то же мгновение послышался голос Семена Даниловича:

— Акулине Ивановне мое почтение! — прокричал он и, приказав кучеру остановиться, выскочил из тарантаса и подбежал к Лопатиным, лошади которых принялись пощипывать траву.

Поздоровавшись со всеми, он принялся рассказывать, что сейчас только от Алексея Ивановича, к которому ездил насчет своего здоровья; прибавил, что Алексей Иванович принял его ласково, долго говорил с ним, выслушивал его, ощупывал и объявил, что у него все в порядке и что такого крепкого сложения он еще не видывал. А затем передал, что Алексей Иванович живет деликатно, совсем по-барски: даже иные господа живут много проще, что за квартиру он платит двести рублей в год с хозяйским отоплением и столуется у фельдшерицы за пятнадцать рублей в месяц — и обедает, значит, и ужинает, добавил он, а чай, сахар свой. Вам кланяться приказал и приказал сказать, что ждет вас всех к себе. Затем он добавил, что Алексея Ивановича все полюбили, что с больными он обращается ласково, не так, как иные товарищи его, которые мужиков за бороды теребят; что водки Алексей Иванович не потребляет; при этом привел в пример одного врача, спьяна выбившего где-то стекла; что с богатых больных денег за визиты не требует, и опять привел в пример какого-то другого врача, и, наконец, кончил тем, что все это узнал он от хозяина того дома, в котором квартирует Алексей Иванович и с которым приятельски знаком. «Когда-то вместе шерстью торговали», — добавил он. Словом, наболтал с три короба, а сам все поглядывал на Кулю, изредка вздыхал и все старался казаться молодцеватым.

Все переданное Мещеряковым про Алексея Ивановича было верно: действительно, им были все довольны. Он внимательно и ласково обращался с больными, ходил по избам и навещал тяжко больных, аккуратно разъезжал по пунктам, ни денег, ни подарков ни с кого не брал и вообще зарекомендовал себя наилучшим образом.

Все эти сведения очень порадовали старуху; известие же, что у Алеши нет собственной своей стряпухи и что он, доктор, словно какой нахлебник, бегает обедать и ужинать к фельдшерице, очень огорчило ее.

— Знамо дело, — говорил Семен Данилович, прощаясь и поглядывая на Кулю, — без хозяйки дом сирота… По себе знаю, — прибавил он, тяжело вздохнув и опять посмотрев на Кулю, почему-то опустившую глаза. — По собственной своей шкуре… Дом — полная чаша, а нет хозяйки, и нет ничего в доме… Так-то и Алексей Иванович… Тоже домик-то — полная чаша, а перекусить нечего… У хозяина уже обедал, признаться, у Чеботарева, — прибавил он. — Спасибо — накормил, не емши остался бы…

И, проговорив это, еще раз поспешно простился со всеми, вскочил в тарантас и помчался, а наши путешественники поплелились пешком, обдаваемые налетевшею из-под тарантаса Мещерякова густой пылью.

У Алексея Ивановича семейство Лопатиных прогостило дня три-четыре. Алексей Иванович был, видимо, счастлив. Он выбежал встречать их на крылечко своей квартиры, обнял и расцеловал старуху мать, поцеловал сестру, причем почему-то ласково и с улыбкой погрозил ей, назвав «сердцеедкой», расцеловался и с братом, полюбовался купленным для него тарантасиком, заметив, что не мешало бы его вымыть, и поспешил проводить дорогих гостей в комнаты.

— Вы, вероятно, утомились, милая мамашенька, — говорил он, усаживая старуху на диван и подкладывая ей за спину шитую шерстями подушку. — Чем прикажете угощать вас?.. Чайку не желаете ли?

И, получив в ответ, что она с удовольствием выпила бы чашечку-другую, куда-то выбежал, накинув на голову пуховую шляпу. Когда он проходил мимо окон своей квартиры, старуха крикнула ему:

— Ты куда же это, сынок? — и, получив в ответ, что он идет распорядиться насчет самовара, немало удивилась такому ответу. — Неужто и самовара своего нет? — удивилась она, взглянув на Кулю, рассматривавшую тем временем с видимым изумлением квартиру братца. — Неужто и чай пить бегает к фельдшерице?.. Уж это больно чудно чтой-то!..

— Посмотрите-ка, посмотрите-ка, мамаша, зеркало-то какое у братца Алексея Ивановича! — говорила между тем Куля, повертываясь перед зеркалом и осматривая свой туалет. — Не нашему чета… Да чего про наше толковать, у батюшки даже такого нетути… А салфетка-то на столе какая! — вскрикнула она, ощупывая гладью вышитую салфетку, которою был накрыт переддиванный овальный стол. — Вот прелести!.. Цветочки-то, цветочки-то, словно живые, так и хочется понюхать… А занавесочки-то… А лампа-то… А картинки-то на стенах!.. Правду сказал Семен Данилович, что братец Алексей Иванович светло живут, лучше иного барина… Кажись, у Семена Даниловича в комнатах много хуже, чем у братца Алексея Ивановича.

— Еще бы! — заметила не без гордости старуха. — Не мужик, поди, Алеша-то — дохтур. Ништо можно жить ему по-нашенски… Вот только самовара нет, — продолжала она, — это чтой-то тово… — и вдруг, переменив тон, спросила: — А где Сашок?

— Должно, лошадей распрягает да тарантас моет.

— Квартира ничего, — заговорила старуха, любуясь помещением Алеши.

— А патретов-то, патретов-то сколько понавешано. Поди, господа все, приятели Алешины. Тоже ведь не со всяким человеком знакомство водит… с разбором, поди. Ну-ка, сбегай-ка, Куля, — продолжала старуха, — посмотри, есть ли у него куфня.

Куля сбегала и тотчас же воротилась.

— Ну, что, есть?

— Куфня-то есть, мамаша, — ответила Куля, — куфня хорошая, просторная. Только в куфне-то, — прибавила она, весело расхохотавшись, — нет ничего: ни чугунов, ни горшков, даже ухвата не виднеется. А уж грязи-то, сору-то — этого добра видимо-невидимо, словно как месяца два не мели.

— Неужто? — вскрикнула старуха, быстро вскочив с дивана и подбегая к двери. — Ну-ка, Куля, покажи-ка мне, — прибавила она, — где у него куфня-то.

Куля показала.

— Господи! — вскрикнула старуха, всплеснув руками. — В ином свином хлеве много чище. Знамо, без хозяйки дом сирота. Женить его надоть, — прибавила она, — беспременно женить. Мало ли у нас барышень-то. Поди, за дохтура-то любая с радостью пойдет, такого жениха не вот тотчас найдешь.