Георгий Северцев-Полилов - Портрет

— Отчего? — изумился художник.

— Да как же: ведь ваши падре не бреют ни бород, ни тонсур, волос не стригут, откуда же доход цирюльникам? Ведь я здесь с одного достойного падре Наталэ до двадцати пяти лир в год зарабатываю. — Гаусвальду трудно было разуверить старика в противном, и доказать, что, и без пробривания священнических тонсур, у русских брадобреев немало работы.

— Итак, синьорина, когда желаете, чтобы я начал ваш портрет?

Жанни немного сконфузилась, но все-таки первый сеанс был назначен через неделю; до тех пор у ней не было времени, приходилось много работать в саду. После утренних студий в городе, художник в назначенный день явился по обыкновению завтракать в остерию. В комнате никого не было, но голос Жанни слышался из задней двери, выходившей в сад. Гаусвальд, на правах своего человека, вошел через пустую остерию в сад. Зеленый полумрак сразу охватил художника. Густые лапы фиговых деревьев, точно плотною крышею закрывали от ласки горячего солнца бледную зелень кустов, но немного дальше дорожка была ярко освещена; низко растущие груши сами тянулись навстречу дневному светилу, подставляя свою нужную завязь его благотворному влиянию; яблони, обособленною группою, робко теснились на лужайке; их опавший цвет, уже почти завядший, устилал сероватым ковром темное пространство земли вокруг деревьев. Соседи их, вишни, давно уже отцвели, и зеленые шарики ягод выглядывали среди темно-зеленых листьев. Целые ряды смородины, крыжовника, малины окружали деревья, тоже красуясь видом своих спеющих ягод. Тощий миндаль и редкие оливковые деревья ютились около невысокой каменной стены, непрерывной полосою бегущей вокруг всего сада. Все деревья были окопаны, чересчур низко висящие ветви их старательно подвязаны, а у ветеранов-персиков многочисленные дупла аккуратно и тщательно замазаны и обвернуты тряпками. Видно было, что за садом смотрит знающий человек, что за его растительными обитателями ухаживает любящая рука.

Еще дальше, в глубине сада, солнце не имело запрета совсем: оно могло жечь и ласкать, палить и оплодотворять свободно. Здесь грелись на солнышке зябкие гроздья винограда. Еще совсем зеленые, не налившиеся золотистым соком они сморщенными кистями свешивались с невысоких лоз, привязанных к кольям. Местами каменная стена уже пришла в ветхость, кирпичи и камни выпали, и в образовавшихся в стене нишах роскошно выросли рута и дикая ромашка, а на кучах щебня широко раскинулись молодые побеги боярышника и жимолости. Из каждой трещины в стене глядели разноцветные глазки полевой гвоздики. Белой стены совсем не было видно в тех местах, где она вся открывалась солнцу: повилика, точно волнистой мантией, закрывала камень своими тянущимися к солнцу, быстро растущими побегами; белые, голубые и розовые чашечки ее цветов усеивали все это покрывало. Выбегавший из кантины родник весело журчал за стеною, пробираясь и играя с камешками оврага. Его серебристое журчание еще больше придавало очарования этому чудному уголку. Масса птиц, постоянных врагов сада, клевавших его плоды, весело щебетали и прыгали с ветки на ветку. Из-за стены виднелось все то же голубое пространство Комо, с еле белеющимися на другом берегу домиками и красными кирпичными кровлями церковных колоколен. Частые пароходы и барки бороздили водяную поверхность и волновали отраженные в ней как в зеркале изображения окрестных берегов. Зеленые скаты гор, с белыми точками стад, точно отлогими стенами, замыкали горизонт с другой стороны; оттуда неслись еле слышные звуки пастушьего рожка. Среди виноградника виднелась красная юбка Жанни и слышался ее мягкий голос; двое рабочих копошились на коленях около нее, усердно окапывая руками корни виноградных лоз. Белый шелковый платок, накинутый на голову молодой девушки, по местному обычаю, длинным мысом на лоб, защищал ее от солнца.

— Криспино, не так ты это делаешь, — слышался голос Жанни. — Помнишь, как мама прошлый год окапывала: сперва разрыхлит между руками землю, а затем уже обсыпает; ты же прямо так комья опять и укладываешь. Постой, я тебе покажу.

И молодая хозяйка быстро стала на колени и начала собственноручно показывать работнику, в чем дело.

Гаусвальд, точно очарованный, остановился в тени большого фигового дерева, не желая мешать работе. Он решился обождать, когда молодая девушка окончит ее. Золотистые пчелы, тихо гудя, летали мимо его лица; большие пестрокрылые бабочки, точно играя, приближались к нему, чуть не садясь на его шляпу; в жарком воздухе, напоенном ароматом зреющих фруктов и ягод, носилась какая-то золотистая пыль, точно резвились миллиарды живых микроскопических существ. Художник опустился на траву около дерева и невольно забылся.

Громкий смех заставил его открыть глаза: перед ним стояла Жанни и звонко смеялась.

— Povero signor Sandro (бедный синьор Сандро)! — с притворным сожалением воскликнула она. — Должно быть от голода заснул. А я-то какова! За своими хлопотами о вас и забыла! Ну, пойдемте скорее в остерию, котлеты давно приготовлены.

— А после завтрака можем приступить и к портрету? — сказал художник.

— Ах, что же мне делать! — смущенно проговорила молодая девушка. — Ведь мне сегодня все время нужно быть в саду, иначе этот глубокомысленный Криспино и Этторе ничего не сделают без меня.

— Тем лучше; вы занимайтесь, я вас так и напишу окруженную зеленью, это будет оригинально.

— Браво, браво, маэстро! Идемте, чего же нам время терять, а я бутылочку холодного асти захвачу.

После завтрака Гаусвальд установил в саду мольберт, взял уголь в руки, и работа закипела. Поза, которую он хотел придать Жанни на портрете, была очень проста, но в то же время оригинальна. Молодая девушка стояла на одном колене, и ее лицо, точно венком, обвивала зелень винограда. Когда Гаусвальд показал ей свой набросок, сделанный углем, и объяснил, Жанни осталась очень довольна.

— Как это художники могут сразу догадаться, что мне именно нравится, говорила она с восхищением, — я именно про такой портрет и думала.

Чем скорее подвигался портрет Жанни, тем ленивее и беспечнее относился художник к своим этюдам и студиям; вместо ежедневных прогулок ранним утром в горы, он прямо с постели отправлялся в сад молодой девушки. Эти ежедневные посещения остерии стали для него прямо необходимостью.

— Эге, amigo (приятель), — говорил ему каждое утро его хозяин, цирюльник, когда его постоялец брался за шляпу. — Куда, на студию?

— Ма che studio! (Какая там студия!) — отвечал художник и тыкал рукою по направленно остерии Жанны.

— Piano, pianino, garzon (тише, тише, мальчик)! — был обыкновенный совет брадобрея, хитро ухмылявшегося про себя. — Берегись, не обожги крылья: ведь у моей крестницы есть страстно ею любимый Тито. Даром только кровь портить будешь.