Надежда Лухманова - В отцов

— Но почему же, Наташа, почему мы должны расстаться? Ведь, я не уезжаю в провинцию, не начинаю карьеры, которая там, конечно, немыслима для человека, стоящего, что называется в фальшивом положении. Мы едем в Петербург, и перед нами ещё несколько лет той же студенческой жизни, полной свободы.

— Я смотрю на это иначе. Если теперь мне надо всю мою справедливость, весь мой ум, чтобы понять и простить тебе нежелание связать со мною твою жизнь после прожитых лет, то как же я буду на это глядеть ещё спустя три-четыре года, когда я уже так сживусь с тобой, что оторваться буду не в силах? Теперь, ты видишь, я не плачу, мало того, я прямо говорю тебе, что оправлюсь, буду жить, снова примусь за труд, может быть, придёт время, я даже в состоянии буду дружески встретиться с тобой и сказать спасибо за прошлое счастье. А кто мне поручится, что через три года я буду такая же? Что, если мои нервы тогда не выдержат; оскорбление покажется слишком сильным?

— Оскорбление!?

— А ты думаешь, это не оскорбление, что человек меня любит, живёт со мною восемь лучших лет своей жизни, но только потому, что он ещё за эти года считает себя школьником, не ответственным за свои поступки перед родными и обществом, но вот, он кончит учиться, войдёт в настоящую жизнь, сделается настоящим человеком и бросит свою любовницу вместе со своей студенческой формой, из которой вырос, и со всеми глупыми, юношескими мечтами, которые, по своей наивной честности, неприменимы в практической жизни.

Столетов тёр лоб, тёр руки, у него был какой-то сумбур в мыслях и чувствах.

— Надо же понимать вещи, как они есть; надо же иметь благоразумие!

— Ну, вот, оно у меня теперь и есть… Простимся!

— Теперь? Да разве я к этому был подготовлен? Разве так можно? — он глядел в её глаза: в них было много муки, но никакой затаённой мысли он в них не нашёл.

— Как же ты будешь жить? Чем?

— Я сама ещё этого не знаю…

— Однако, это очень существенный вопрос…

— Ты заставляешь меня о нём думать?.. Изволь, я буду говорить, но не то, что я решила, так как повторяю, я ни о чём подобном не думала, а то, что мне сейчас приходит в голову. Эта квартира заплачена тобою до сентября, когда кончается контракт; мы с тобой уже говорили о том, что надежды мало на то, чтобы сдать её. Мебель есть и моя, и твоя… Так как ты в деньгах не нуждаешься, то и оставь мне эту квартиру так, как она есть. Моих золотых вещей, серебра, ну там всякой дряни, если продать, можно выручить 200–300 рублей. Я выпишу сюда сына, и так как отец его умер, то опекуны не помешают мне воспитывать его там, где я живу. До сентября — или найду жильцов на две комнаты и в состоянии буду сохранить эту квартиру, или же я продам всю обстановку, что опять-таки даст мне небольшую сумму, найму себе с сыном комнату и снова начну служить. Та же контора или опять даст мне работу, или отрекомендует меня в другую. Иных проектов у меня нет!

— И ты твоё решение не изменишь?

— Не изменю, Стёпа, потому что не мо-гу, не мо-гу!

Она встала и сложила руки.

— Я не хочу страдать, я не хочу, чтобы жизнь изломала меня, теперь я не бегу за тобой, я говорю тебе: «Прощай!» и ты видишь меня здоровой, сильной, крепкой женщиной, ты меня видишь человеком, а поеду с тобой в Петербург… — она вздрогнула и махнула рукой, — ой, как этой страшно! Ведь, произнесённых слов назад не воротишь, и вот этот же твой отказ жениться на мне будет грызть меня там, в новой жизни день и ночь. Срок нового студенчества будет для меня сроком человека, посаженного в тюрьму до казни; я буду каждый день спрашивать себя: «Сколько же ещё осталось? Когда же наступит день окончательной разлуки?..» Боже, избави! Кто за себя поручится? Может, я тогда возненавижу тебя, дойду до отчаяния, потому что… Пойми же, Стёпа, если ты теперь уговоришь меня переехать с тобой в Петербург, то у меня в душе будет жить надежда… Я с ней буду засыпать, с нею буду просыпаться и всё буду ждать, когда ты сам скажешь мне: «Обвенчаемся!» Нет, нет! Жить хитря, скрывая, переходя от надежды к отчаянию, я не могу!.. Простимся… ради Бога, простимся теперь!..

— Наташа, слушай, ведь, ты знаешь мою семью? Ты видела их портреты, читала письма?.. Ведь, они меня проклянут за такую женитьбу!..

Она отрицательно покачала головой.

— Дело не в твоих родителях, ни в ком, ни в чём… Дело в твоей любви ко мне и в твоём собственном убеждении, как ты должен поступить…

Столетов долго, молча ходил по комнате.

— Ну, а если я женюсь на тебе, а потом возненавижу тебя?

— За что?

— Да вот за то, что ты поставила мне этот вопрос ножом к горлу; я не могу на тебе жениться, но я не хочу и расстаться с тобой, я люблю тебя, люблю!..

Он схватил за плечи молодую женщину, горячо прижал её к своей груди, всю ей голову охватил своими руками, причинял ей боль, вдавливая металлические пуговицы своего сюртука ей в щёки, в нос, осыпал поцелуями её лоб и волосы. Он сел в кресло и посадил её на колени.

— Ну, как же я с тобой расстанусь?

— Так обвенчаемся.

Он встал, оттолкнул её и снова начал ходить.

— Ты, Наташа, не любишь меня!

— В том-то и дело, что я люблю тебя, оттого и не еду с тобой в Петербург.

— Наташа, ведь, это пытка какая-то, шантаж… Да, именно шантаж! Ты знаешь, что я не могу расстаться с тобой, и ты хочешь связать меня!..

Глаза Натальи Андреевны сузились, потускнели и приняли холодное выражение.

— Ты не держишь слова… Разговор переходит в оскорбление, и заметь — это первое во всю нашу жизнь!..

Столетов опять бросился к ней.

— Ну, прости, сорвалось… Не гляди на меня такими глазами! Не гляди, умоляю тебя!

Наталья Андреевна закрыла глаза, из-под ресниц выкатились слёзы и точно омыли затемнившие их нехорошие чувства; она снова улыбнулась.

— Видишь, Стёпа, я думаю, что нельзя всегда быть мужчиной, надо быть и человеком, и для тебя будет роль играть не всегда женщина и её ласки, а нужен будет и друг, второй ты, от которого тебе уж действительно как от самого себя, нельзя будет ждать ни измены, ни горя, ничего, что портит жизнь. Таким человеком я могу тебе быть; вот почему я и считаю себя вправе сказать тебе: «Обвенчаемся!»

— Ах, да никто мне и не нужен кроме тебя, ни о ком я не думаю, но… бросим этот разговор, не мучь меня, я не поеду домой на каникулы, скажу, что не могу, должен приготовляться к путей сообщению, отцу так хочется, чтобы я туда поступил, отложим этот разговор до сентября.

— Не могу, Стёпа, в сентябре мне поздно будет переводить сына в другое училище, а оставить его в Петербурге и жить одной в Москве — это слишком жестоко.

— А если бы я женился на тебе?

— То понятно, поедем в Петербург, и сын будет проводить у нас все праздники.

— Ну, баста, довольно, оставь, не будем говорить больше об этом, я не хочу насилия, дай мне самому разобраться в сердце.