Надежда Лухманова - Исповедь

Ты помнишь, Маня, террасу отеля Виктория? Она висит над морем, плавает в воздухе… Я была здесь уже несколько раз, но и всегда как и теперь окружающая красота захватывала меня и отвлекала от собственных мыслей. В тот день залив казался мне громадной мраморной чашей, а море, влившееся в него, гигантской аметистовой розой; бесконечные лепестки её с опаловыми краями дрожали, расходясь всё шире и шире. Под ногами, у подошвы скал, зелёная как изумруд вода местами отливала бирюзовым блеском, кой-где, под искрой солнечного света, играла как горсть брошенных бриллиантов. Природа всегда успокаивала меня, и тут, заглядевшись на блеск и краски, я чувствовала, что сердце моё бьётся уже спокойнее, я радовалась тому, что только измучило меня, т. е. пустой болтовне и чужим лицам, разделявшим меня с Львом Андреевичем. Когда он подошёл ко мне и опёрся около меня на террасу, я уже не вспыхнула, не смутилась, но подняла на него глаза.

— Я думал, что нам лучше не видеться с вами наедине до тех пор, пока я не переговорю с вашей тётей. Разговор этот, конечно, решит нашу судьбу…

И снова его тихий, симпатичный голос внушил мне доверие. Его карие глаза глядели так мягко, что я обвинила себя во всём, улыбнулась и обещала ему переговорить с тётей и назначить время для их свидания.

Дальше из нашей прогулки в Сорренто мне остались в памяти слова чахоточного англичанина, который оказался милым, симпатичным поэтом. Он говорил нам об Улиссе, корабли которого с такими же крыльями парусов как те, которые мелькали перед нами вдали, пристали когда-то к этим самым берегам. Он говорил о Навзикае, приходившей к этому же морю стирать бельё. Вызванные им образы восставали перед нами во всей своей поэтической красоте, и когда мы ехали назад, и тот же бледный юноша рассказывал мне о сирене, бросившейся со скалы в море из любви к Улиссу, я уже слушала со вниманием, делала вопросы и восторженный поэт декламировал мне из Тениссона и Шелли.

Тётя, встревоженная, а может быть и обрадованная той таинственной аудиенцией, которой просил у неё Лев Андреевич, едва согласилась на моё настояние выдержать по крайней мере положенные на мигрень три дня раньше, чем принять его. Ещё с большим трудом согласилась она на моё следующее требование: я хотела, Маня, во что бы то ни стало невидимо присутствовать при том, как Лев Андреевич будет просить моей руки. Вот видишь, если бы он говорил с тобой, я спокойно оставила бы мою судьбу в твоих руках, но тётиной восторженности я не доверяла. Оставшись девушкой, она продолжает считать замужество тем высшим благом, которое венчает всю женскую жизнь. Я боялась чего — не знаю, не могу определить тебе ясно, но какой-то инстинкт подсказывал мне, что я только тогда могу сказать «да или нет», когда услышу звук голоса, увижу выражение лица того человека, который будет говорить о своей любви ко мне, убеждённый, что я не слышу и не вижу его. Долго тётя не хотела согласиться на это, я отнимала от неё хорошую роль: чувствуя меня за своею спиной, она не могла ни матерински расстроиться, ни нежно обнять молодого человека, прочтя ему трогательную речь, но я настояла на своём. И вот, за спущенной толстой портьерой, сквозь полуотворённую дверь, я слышала и видела всё. Лев Андреевич сидел так, как я уговорилась с тётей: лицом ко мне; он не был нисколько взволнован. Убеждённый, что я у Николая Николаевича и зная нескончаемую доброту и деликатность тёти, он прежде всего спросил её, может ли быть уверенным, что ни одно из сказанных им слов не будет передано ею мне до тех пор, пока не будет между ними выяснен вполне вопрос: может ли он считаться моим женихом или нет? И бедная тётя, волнуясь и краснея, дала ему это слово, так как знала, что ей не за чем будет повторять мне что бы то ни было…

Не торопясь, деловым тоном Лев Андреевич объяснил не только своё настоящее финансовое положение, но и все виды на будущие повышения в чинах и средствах. Затем он объяснил, что его беспокоит мой пылкий характер, что собственно я не его идеал, но что он заметил мою склонность к нему, и что именно это его как человека порядочного и уважающего всю нашу семью больше всего и заставляет искать моей руки, но… во всяком случае раньше, чем соединить свою судьбу с такой балованной девушкой, он должен знать, какое приданое я принесу, получит ли он всё в деньгах, и сдаст ли сестра, т. е. ты, моя Маня, полный отчёт об опеке. Только вполне убеждённый документально в том, на что можем мы рассчитывать в нашей будущей жизни, он может сказать: возможен ли наш брак или нет.

Тётя сидела уничтоженная. Если бы этот же разговор происходил у неё глаз на глаз с Каргиным, она, может быть, признала бы его естественным, тем более, что всё сказанное Львом Андреевичем было гораздо мягче, чем вышло в моей передаче.

Итак, тётя соображала, Каргин молчал, зато со мною происходило что-то необыкновенное: я видела теперь его лицо, глаза, видела, что петербургский чиновник решает дело, и понимала одно: он не любит меня — я не люблю его… Меня обманула вся окружающая природа, а я обманула Каргина; первая — зачаровала меня до влюблённости, а второй явился так вовремя, чтобы воплотить передо мною мечту любви.

Если б ты видела, Маня, что сделалось с ним, — на тётю я побоялась даже взглянуть, — когда заволновалась портьера, и я появилась в зале.

— Лев Андреевич, — сказала я ему, глядя прямо в глаза, — я не застала дома Николая Николаевича, вошла через ту дверь и невольно слышала все ваши слова. Да, я избалованная девушка, избалованная громадной добротой, деликатностью и тем, что до сих пор меня любили такою, как я есть. Приданого за мной нет; вы знаете, что я — дочь от второго брака, все наши средства были от первого мужа мамы и принадлежат сестре моей Мане, и я получу только то, что она захочет мне дать.

Но тут горло моё сжало, мне вдруг стало страшно жаль того чувства, которое я имела к этому человеку. Я потупила глаза и ждала, но он поклонился и вышел; последние слова его были уже в дверях:

— Пока я не выясню этого вопроса с вашей сестрой, я прошу вас считать себя свободной.

Не успела тётя придти в себя, как я уже выбежала из комнаты и без шляпы, захватив только зонтик, слетела по узенькой «людской» лестнице и бежала туда, на Via Tasso, к тому выступу стены, где сидела когда-то, окружённая козами, весёлая, согретая солнцем, обласканная ароматным воздухом, полная жизнерадостности, сама как молодое, здоровое животное. Каким предсказанием была та тень, которая тогда вдруг упала на меня от неслышно приблизившегося Каргина.

Я бежала инстинктивно на то самое место, грудь моя была полна рыданий, но я не проронила ни одной слезы, донесла их и вдруг, упав головою на выступ стены… зарыдала.