Николай Лейкин - Просветитель

— Я вамъ, многоуважаемый, причетника Кузьму пошлю въ городъ за рыбкой, дайте только лошадь, — сказалъ отецъ Іовъ, весь красный отъ вина.

— Въ лучшемъ видѣ, батюшка. Даже пару возьмемъ на почтовомъ дворѣ, потому насчетъ рыбы мнѣ не хочется ударить въ грязь лицомъ.

— Вотъ и отлично. И онъ вамъ отличныхъ судаковъ привезетъ. Да въ городѣ у насъ и осетрина хорошая найдется. Кузьма купитъ. Что угодно купитъ. Онъ мужчина ходовой. А только вотъ что: не отложить-ли вамъ поминанье-то денька на два? Вѣдь, пожалуй, послѣзавтра не успѣете. И провизію закупать, и стряпать. Хлопотъ много. До субботы-бы…

— А что-жъ, до субботы, такъ до субботы… День хорошій, настоящій поминальный, — согласился Самоплясовъ.

— А въ воскресенье облава? Не подойдетъ, чтобъ два дня подъ-рядъ! — воскликнулъ учитель.

— А кто намъ мѣшаетъ облаву на слѣдующее воскресенье отложить? Я вѣдь здѣсь съ мѣсяцъ проживу.

— А вдругъ снѣгъ большой выпадетъ, такъ какая тогда облава!

— Не выпадетъ, другъ. Наохотимся вдоволь еще. А обѣдъ поминальный я хочу на славу сдѣлать. Ужъ дѣлать, такъ дѣлать и помянуть папеньку на отличку, чтобъ не ударить въ грязь лицомъ. Правду я, Гордѣй Игнатьичъ? — обратился Самоплясовъ къ доктору.

Докторъ Клестовъ ничего ему не отвѣтилъ на вопросъ, но подошелъ къ нему, положилъ руку на плечо и проговорилъ:

— Ахъ, Капитоша, Капитоша! Дивлюсь я на твою перемѣну. Совсѣмъ ты не тотъ, какимъ былъ прежде. Не люблю я такихъ.

Наступили уже сумерки, когда гости разошлись. Прозвонилъ бубенчиками отъѣзжающій докторъ Клестовъ, жившій верстахъ въ пятнадцати отъ села Антропова. Ушелъ священникъ Іовъ Андреевичъ Свѣтильниковъ, взявъ деньги на рыбу для поминальнаго обѣда, обѣщавъ за нею послать въ уѣздный городъ причетника Кузьму. Послѣднимъ уходилъ учитель Мишукъ. Онъ торопился на спѣвку заупокойной обѣдни, которую назначилъ сегодня въ пять часовъ вечера. Уходя, онъ говорилъ Самоплясову:

— Да что-бы тебѣ нотъ намъ пожертвовать! Въ нотахъ мы терпимъ скудность большую. Все, что у насъ есть — переписанное, а переписано плохо.

— Могу, могу… Отчего не пожертвовать, — отвѣчалъ Самоплясовъ.

— Да и вообще тебѣ надо что-нибудь сдѣлать съ просвѣтительной цѣлью для нашего сельскаго населенія въ память твоего покойнаго отца.

— Да вѣдь ужъ вчера сказалъ, что сдѣлаю. Ну, и сдѣлаю. Дай мнѣ оглядѣться-то. Я когда. ѣхалъ сюда, такъ воображалъ объ этомъ. Хочешь, я устрою посидѣлки для дамскаго пола у меня въ домѣ? Созову всѣхъ антроповскихъ дѣвицъ, закачу имъ угощеніе, танцы подъ настоящую музыку… Аристофонъ у меня есть… привезенъ. Граммофонъ тоже… Сначала программа для увеселенія публики… Какъ въ клубѣ, напримѣръ, въ Петербургѣ… А потомъ танцовальное отдѣленіе. Танецъ кекъ-вокъ… Баринъ покажетъ имъ этотъ новомодный танецъ. И пріятно и для здѣшнихъ дѣвицъ будетъ полировка и просвѣщеніе.

— Ну, какое-же это просвѣщеніе! Я не объ этомъ просвѣщеніи говорю, — сказалъ учитель.

— Да это только для начала… А потомъ можно и на другой манеръ. Ну, приглашу лѣсничаго Кнута, и онъ покажетъ дѣвушкамъ всю эту самую астрономію на небѣ въ мою трубу… То-есть гдѣ какая звѣзда, гдѣ какая планета и какъ онѣ называются. Трубу я отличную привезъ, чтобъ съ лѣсничимъ заниматься, а онъ мастакъ этого дѣла…

— Какія-же это посидѣлки, если однѣ дѣвушки! Это ужъ монастырь какой-то. На посидѣлкахъ дѣвушки и парни. А здѣшніе парни, самъ знаешь, какіе! Придутъ полупьяные, натопчутъ тебѣ грязи въ комнатахъ, — возражалъ учитель.

— Ну, и парней пригласимъ. Пригласимъ такихъ, которые почище. Не всѣ-же они въ грязныхъ сапогахъ. Я знаю такихъ, что и калоши резиновыя носятъ.

— Сѣрость… Всѣ они сѣрость и невѣжество, даже и тѣ, кто въ калошахъ ходитъ.

— А вотъ среди насъ, полированныхъ, и они отполируются. Ты имъ тоже какое-нибудь, стихотвореніе Некрасова прочтешь. Помнишь, что ты мнѣ читалъ когда-то? И будетъ музыкально-танцовально-литературный вечеръ. Правильно я? Согласенъ?

— Ну, да объ этомъ потомъ. Прощай!

Учитель ушелъ. Самоплясовъ остался одинъ. За обѣдомъ онъ изрядно выпилъ, и теперь хмель тяжело выходилъ изъ его головы: болѣлъ затылокъ, стучало въ виски, во рту было сухо. Онъ прилегъ отдохнуть, думая заснуть, но не спалось. За стѣной кряхтѣлъ Холмогоровъ и кашлялъ раскатистымъ кашлемъ. Самоплясовъ поднялся, спросилъ себѣ зельтерской воды и сталъ переругиваться черезъ стѣну съ Холмогоровымъ.

— Считаешься пріятелемъ, а не хочешь за рыбой для обѣда съѣздить! Какой ты пріятель! Ты, стало-быть, не пріятель, а только карманная выгрузка, — говорилъ онъ.

— Прошу не называть меня такой кличкой! Я этого не потерплю! — закричалъ Холмогоровъ.

— Да конечно-же только изъ-за денегъ пріятелемъ считаешься! Чтобъ сорвать, урвать или взять въ долгъ безъ отдачи!

— Ты долженъ за честь считать, что я иногда у тебя беру по-пріятельски! — еще больше возвышалъ свой голосъ Холмогоровъ. — Ты и я! Я родовитый дворянинъ, а ты разбогатѣвшій мужикъ, да еще не самъ и разбогатѣвшій-то, не своимъ умомъ, а мальчишка, которому счастье привалило.

— Не смѣй и меня называть мальчишкой! А то такой кличкой назову, что не поздоровится. Видѣлъ я разъ, какъ тебя въ клубѣ въ игорной комнатѣ чествовали.

Холмогоровъ началъ кашлять, какъ-бы стараясь замять разговоръ, и потомъ произнесъ:

— Если-бы ты предложилъ мнѣ по-пріятельски съѣздить за рыбой, то, я не отказался-бы, а вѣдь ты сказалъ: «адьютанта командирую». По-пріятельски — изволь, я съѣзжу.

— Да ужъ поздно теперь. Дьячекъ поѣдетъ. А ѣхать тебѣ было прямое дѣло. Ты и гастрономію знаешь, и все эдакое… можетъ быть, ты въ городѣ и заграничную рыбу тюрьбу нашелъ-бы… Устрицъ купилъ-бы. Ну, мы и утерли-бы всѣмъ здѣсь носъ-то. Сырыхъ я не могу ѣсть, а жареныхъ на скорлупкахъ могу… Эѳіопомъ-то называлъ меня, а выходитъ, что самъ Эѳіопъ.

— Ну, ну, ну! Я бранить себя не позволю! — послышалось изъ другой комнаты.

— Да вѣдь ты мертваго выведешь изъ терпѣнія, — сталъ перемѣнять тонъ Самоплясовъ и тутъ-же мягко прибавилъ:- Займись завтра хоть облавой-то. Похлопочи…

— Да вѣдь ужъ для насъ хлопочутъ объ облавѣ. Учитель хлопочетъ и все наладилъ. А я нездоровъ. У меня я подагра разыгрывается.

— Что такое? — спросилъ Самоплясовъ.

— Подагра. Ножныя боли, подагрическія боли. Сегодня страшно большой палецъ на правой ногѣ болитъ, а это ужъ предвѣстникъ.

— Подагра… Въ первый разъ слышу такую болѣзнь. Вѣдь выдумаетъ тоже болѣзнь!

— Эта болѣзнь у меня давно. Разыграется она, такъ я тогда и совсѣмъ ходить не буду мочь, даже и стоять будетъ трудно.

— Зачѣмъ-же ты ѣхалъ съ такой болѣзнью?

— Да вѣдь ты-же пригласилъ меня къ себѣ въ гости на облаву.

Самоплясовъ рѣшительно не зналъ, чѣмъ ему заняться.