Юрий Слезкин - Столовая гора

Глаза у генеральши краснеют, краснеет кончик носа.

Генерал закладывает руки за спину, выпрямляет грудь, подымает голову, багровеет и кричит:

— Чего-с? Пережили? По какому праву? Зачем, позвольте узнать? Кто просил?

— Котик, да Господь с тобой, чего ты кричишь? Успокойся.

— Жить? Пережить? Разживаться? Дима умер как честный русский человек, а мы живем. Чего-с? Свадьбу справляем!

Генеральша бежит за водой, несет кружку, расплескивает ее на пол, мокрое полотенце прикладывает мужу к затылку.

— Котик! Умоляю тебя, Котик!

Генерал мешком сидит на стуле, глаза тупо смотрят на ножку стола. У ножки окурок. Он переводит взгляд на окурок, долго всматривается в него и, наконец, сосредоточив мысли, говорит с удивлением:

— Подыми. Вот видишь — лежит.

Но генеральша уже в передней — бежит на звонок.

— Ах, Господи! — вскрикивает она.— Да где же пшеница? Куда она девалась? Ах, господи!

Об этом генеральша думала все утро: нарочно приготовила в мешке фунт пшеницы, чтобы осыпать молодых. Совсем по-настоящему.

— Да вот она, возьмите,— говорит Ланская.

У нее усталое, замученное лицо, серые глаза глубоко запали и влажны от слез. В руках — цветы для Лизочки.

Генеральша схватывает мешочек, потом смотрит на Зинаиду Петровну, внезапно шмыкает носом и припадает к ее плечу.

— Родная, если бы вы знали…

Снова раздается звонок.

Они бегут вниз. Генеральша трясущимися руками снимает болт, цепочку, поворачивает ключ, открывает дверь и останавливается разочарованная. Перед нею Милочка.

— Зинаида Петровна дома?

Милочка тяжело дышит, говорит едва внятно.

— Да, я здесь,— отвечает Ланская.

Милочка смотрит на нее, молча переводя дух. Ланской кажется, что девушка молчит бесконечно долго, но сама не решается спросить.

— Халил,— наконец произносит девушка,— Халил просил передать вам…

— Что?

— Что сегодня… все готово… идемте… Я вам все объясню…

— Так,— говорит Ланская. Она до крови закусывает губу, пальцами цепляясь за косяк двери. Лицо ее серо, глаза полуоткрыты.

— Так,— повторяет она, будто далеко уйдя в своих мыслях.

Потом переводит глаза на генеральшу, закидывающую Милочку вопросами, и говорит спокойно и твердо.

— Передайте Лизочке мои поздравления, прошу вас,— я не могу сделать этого лично, я должна уйти. И если меня будут спрашивать, то скажите… Нет, не надо. Просто меня нет дома. Вот и все. Прощайте!

С того дня, как закрыли столовую,— а ее таки закрыли, Дарья Ивановна из дому почти никуда не выходит. Утром на базар — продать и купить, а потом — плита, уборка, стирка, штопка, хлопотливая возня в двух комнатах, заставленных всякою ветошью, накопленной за долгую жизнь и сваленной теперь в кучу.

Кое-кто из актеров, по старой памяти, продолжали обедать на квартире у Дарьи Ивановны и так же задерживали уплату, как раньше, но теперь это было ощутимее, потому что чем меньше столовников, тем дороже каждый из них стоит. И два раза уже Дарья Ивановна, краснея и волнуясь, просила дочь напомнить забывчивым о долге.

— Боже, до чего это неприятно,— говорит она, прижимая руки к пылающим щекам.— Но как же иначе, Милочка?

И Милочка бежит к знакомым и тоже, краснея и волнуясь, просит одолжить ей на несколько дней.

— Видите ли, нам должен Евгений Петрович, но у него сейчас нет…

А потом к матери:

— Вот, мамочка, получай.

— Ах, Господи,— беспокоится Дарья Ивановна,— как же это ты спросила. Он не очень смутился? Может быть, у него последние? Ты все-таки храбрая, а я никак не решилась бы. Так он ничего не сказал?

— Да, нет, мамочка. Что тут такого. Просто отозвала его в сторону и сказала, что у нас на завтра нет на рынок. Вот и все — он даже извинился. Не понимаю. Что тут неудобного? У тебя просто барские предрассудки.

И, смеясь, целует мать в седые виски.

После обеда самые близкие, милочкины друзья — а их большинство — остаются до вечернего чая. Переходят в другую комнату, забираются с ногами на оттоманку, курят, спорят, иные даже спят, как у себя дома. Дарья Ивановна идет отдыхать за ширму в угол Вахтина — он по обычаю занят и возвращается только к ночи. Рядом с ней ложится ее любимец, серый, вахлатый пес {94} 94 … вахлатый пес …— здесь: чрезмерно обросший, с растрепанной шерстью. Ромео.

Вечером — опять самовар, угли, примус, мытье посуды, объедки, чужие разговоры, гаданье и усталость, смертная усталость, которую во что бы то ни стало нужно скрыть от дочери.

Так в суете и на людях проходит целый день. Пишет стихи, рисует, читает, думает Милочка только ночью.

С одиннадцати все затихает, и у себя она, как мышь, шмыгнет, возится, шуршит бумагой, грызет какую-нибудь оставшуюся от обеда кость или сухарь (только тогда, чувствуя голод), живет для себя, разбирается в самой себе, хмурится или улыбается, иногда даже босая делает какие-то па, кружится и внезапно падает на ковер, беззвучно плачет. Эти часы она никому не отдала бы. Они принадлежат только ей.

Дарье Ивановне подолгу не спится, и она иной раз слышит мышиную дочернюю возню, сквозь приспущенные веки наблюдает за нею, но не подает виду. Боже сохрани. Разве можно тревожить чужую душу в ее одиночестве?

— Дай ей только, Господи, сил побольше,— думает Дарья Ивановна.— Ты можешь это сделать, а ей они очень нужны теперь. Очень нужны…

Милочка сидит в углу оттоманки, подтянув колени к подбородку, охватив их руками. Сидит недвижно, смотря перед собою на электрический глазок, обернутый бумагой и повисший над столом.

На стуле посреди комнаты Ланская — в черкеске, в мягких кавказских сапогах — тонкий, узкоплечий кинто.

— Вы умеете ездить верхом? — спрашивает Милочка, чтобы заполнить тягостное молчание.

— Умею,— коротко отвечает Зинаида Петровна.

И опять обе смотрят на лампочку, прислушиваются к стуку маятника, похрапыванию из-за ширм.

— Который час?

— Недавно пробило половину первого.

— Боже, значит, ждать еще полтора часа…

Молчание. Пять минут, десять, четверть часа…

Время точно остановилось. Но внезапно Ланская срывается с места, неслышно начинает ходить по комнате, неловко семеня ногами в своем мужском наряде.

— Нет, я чувствую, что не могу,— говорит она.

— Чего не можете? — спрашивает Милочка.

Ланская приостанавливается, смотрит на девушку с недоумением:

— Я что-нибудь сказала? Нет, простите, это я так.

И, помедлив минуту, собирая мысли, доканчивает:

— Право, мне лучше уйти. Я не даю вам спать. Ложитесь. А я пройду в садик и буду ждать.

Голос изменяет ей, последние слова она произносит еле слышно, делает два шага к Милочке и падает ничком — лицом в пыльный ковер оттоманки.

— Зинаида Петровна, Зиночка, не надо! — вскрикивает Милочка, ноги поджимает под себя и двумя руками притягивает голову Ланской к своим коленям.— Разве можно так волноваться? Все обойдется хорошо — я знаю. Все обойдется. Завтра вы будете уже далеко — счастливой и свободной.