Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Когда громъ стульевъ, звонъ стакановъ и крики умолкли и консулы, которые долго кланялись, стоя и чокаясь со всѣми, опять сѣли, всталъ самъ Благовъ и предложилъ сперва тостъ за здоровье своихъ коллегъ, а потомъ за всѣхъ архонтовъ Янины и за всѣхъ эпиротовъ.

Принимались пить не разъ за здоровье то одного, то другого лица. Одинъ кричалъ: «Здоровье г. Ашенбрехера!» Другой: «Г. Киркориди, я пью за ваше здоровье!» Г. Благовъ провозглашалъ: «За здоровье нашего друга и цѣлителя Коэвино!» Zito Хаджи-Хамамджи… Дели-Пе́тро, нашъ другъ изъ Ѳракіи, Zito!

Опять гремѣли стулья, опять звенѣли стаканы…

Хаджи-Хамамджи вставалъ и начиналъ говорить нѣсколько разъ понемногу. Одинъ разъ онъ воскликнулъ:

— Пью за здоровье господина Благова и всѣхъ великихъ русскихъ! Потомъ: — За здоровье господина Бакѣева и малыхъ русскихъ!

Благовъ не воздержался отъ улыбки, а Бакѣевъ смутился.

Въ послѣдній разъ Дели-Пе́тро говорилъ нѣсколько пространнѣе. Онъ опять возвратился къ любимому предмету своему, къ тому, какіе бываютъ на свѣтѣ разные народы, разные люди и въ особенности разные русскіе …

Эту рѣчь его безпрестанно всѣ прерывали рукоплесканіями и восторженнымъ смѣхомъ.

Такъ какъ никто изъ присутствовавшихъ здѣсь, кромѣ Несториди, Исаакидеса и меня, не слыхалъ еще ничего объ этомъ, то онъ и началъ такъ:

— Есть еще и другое раздѣленіе; напримѣръ, есть русскіе съ рубашкой внутрь и есть другіе русскіе съ рубашкой наружу. Русскіе съ рубашкой наружу имѣютъ привычку…

Тутъ онъ разстегнулъ немного рубашку на мощной груди своей, выразилъ на лицѣ своемъ нѣчто серьезное и задумчивое и началъ не спѣша класть себѣ туда, приговаривая каждый разъ: «Во имя Отца и Сына»… кусокъ хлѣба со стола, апельсинъ, вынулъ изъ кармана записную книжку и ее туда же… Потомъ, поспѣшно оглянувшись въ обѣ стороны, схватилъ вдругъ двѣ серебряныя ложки и опустилъ ихъ туда.

Рукоплесканія огласили столовую; слуги и кавассы даже не могли служить и смѣялись. Маленькій Але́ко поставилъ тарелку на полъ и, забывъ все почтеніе къ властямъ, смѣялся громко, глядя на ѳракійскаго политика.

Хаджи-Хамамджи продолжалъ:

— Однако русскіе съ рубашкой наружу имѣютъ великое качество. Это — даръ дисциплины и покорности и уваженія къ властямъ. Однажды одно изъ лицъ царской фамиліи поѣхало въ сопровожденіи нѣсколькихъ генераловъ и высшихъ офицеровъ на катерѣ по Финскому заливу; катеръ опрокинулся, и всѣ стали тонуть. Пріѣхали поспѣшно другія лодки на помощь, и начали люди доставать тонувшихъ изъ воды… Вынутъ за волосы (Хаджи-Хамамджи схватывалъ что-то рукою въ воздухѣ и подносилъ къ глазамъ такъ, какъ смотритъ человѣкъ на волосы, когда они падаютъ отовсюду у него между пальцевъ, которыми онъ провелъ по головѣ). Вынутъ и смотрятъ… «Кто это… Князь?» Нѣтъ! матросъ! (и онъ молча раскрывалъ руку, бросая матроса опять въ воду); обращался въ другую сторону, въ иномъ мѣстѣ ловилъ рукой: «Адмиралъ?» Нѣтъ! (и опять бросалъ, пока не нашелъ и князя и адмирала)…

Всѣ начинали смѣяться, но Хаджи-Хамамджи попросилъ вниманія и присовокупилъ: «Эти свойства и составляютъ главную силу Россіи… Сила Россіи необходима не только намъ всѣмъ здѣсь на Востокѣ, она необходима и самой западной Европѣ, въ которой такъ много элементовъ раздора. Да здравствуетъ русскій съ рубашкой наружу!»

Ашенбрехеръ восхищался ѳракійскимъ ораторомъ и спросилъ у г. Благова: «Гдѣ вы его нашли?» Г. Благовъ отвѣчалъ: «Онъ меня нашелъ, а не я его!»

Наконецъ встали изъ-за стола и ушли въ гостиную пить кофе.

Г. Бакѣевъ еще разъ доказывалъ Хаджи-Хамамджи, что онъ напрасно назвалъ его малымъ русскимъ , что онъ почти москвичъ, и старался объяснить ему, что́ такое хохлы.

Хаджи-Хамамджи извинялся и отвѣчалъ ему убѣдительно, что онъ, выпивъ за здоровье г. Благова и всѣхъ великорусскихъ, не зналъ, куда дѣть малороссовъ, и такъ какъ онъ слышалъ, что ихъ числомъ меньше, то и нашелъ приличнымъ отдать ихъ секретарю, такъ сказать второму лицу послѣ консула.

Г. Бакѣевъ все-таки казался недоволенъ этимъ, и такъ они ушли.

Я, хоть немного, но пилъ вино и былъ очень сытъ, и весьма радъ, и всѣми доволенъ. Пошелъ я въ свою пріятную комнатку; зажегъ свѣчу, распустилъ немного кушакъ, легъ на диванъ и досталъ опять газету, въ которой мое смиренное имя стояло рядомъ съ именами столькихъ знаменитыхъ людей.

Я прочиталъ снова корреспонденцію Исаакидеса; и, несмотря на то, что въ ней было для меня столько лестнаго, я, читая ее во второй разъ, сталъ понимать, что есть тутъ ложь… будто бы мы, христіане, здѣсь ни кушать, ни спать, ни веселиться… ни ходить по улицѣ не можемъ. А дерутся? Гдѣ же не дерутся?.. Когда и въ свободной Элладѣ лодочникъ убилъ даже матроса! И яснѣе вдругъ чѣмъ вчера поутру мнѣ стали слова Благова: «не въ страданіяхъ христіанъ вопросъ, потому что вовсе ужъ не такъ велики они, а въ ихъ желаніяхъ» .

«И въ Турціи, думалъ я, развѣ худо живется человѣку, когда онъ счастливъ, какъ я теперь», и такъ я задумался надъ этимъ, что и не замѣтилъ, какъ на боковой двери поднялась занавѣска и вошла Зельха́.

Она подкралась къ моему дивану, кинулась ко мнѣ и сѣла съ громкимъ смѣхомъ около меня. Въ первый разъ сегодня увидалъ я, что она такъ весела и такъ часто смѣется. Исповѣдуюсь и признаюсь тебѣ, мой другъ, я только теперь понимаю… до чего я тогда ей самъ обрадовался!

Я поспѣшилъ подвинуться и дать ей больше мѣста и спросилъ ее ласково, устала ли она.

— Устала, — отвѣтила она, улыбаясь, и потомъ молча стала глядѣть на меня.

Мы поговорили о разныхъ предметахъ, совсѣмъ постороннихъ. Наконецъ я взялъ ее за руку и спросилъ, сняла ли она перчатки… «Сняла», — отвѣчала она. Потомъ приблизила мою руку къ лицу своему и безцремонно понюхала ее и сказала: «Твои руки хороши, толще моихъ, только онѣ ничѣмъ не пахнутъ, а мои пахнутъ духами левантинскими».

— Ты любишь консулосъ-бея? — спросилъ я ее.

— Очень люблю, — отвѣтила она. — Онъ мнѣ сегодня еще четыре золотыхъ далъ.

— Люди говорятъ, у него есть любовь къ тебѣ, Зельха́… такая, знаешь… большая…

— Кто знаетъ! — сказала она уже болѣе серьезно и положила себѣ въ ротъ мастику и начала жевать ее.

— А ты любишь его? — еще спросилъ я ее.

— Еще разъ спрашиваешь, — сказала она съ досадой. — Люблю, онъ много мнѣ дарилъ, онъ какъ отецъ мнѣ.

Тогда я убѣдился, что съ ней надо говорить яснѣе, и спросилъ у нея о томъ же яснѣе и грубѣе и прибавилъ:

— Правда ли это?

— Ба! — воскликнула она… — Нѣтъ, это неправда.

Я молчалъ, глядѣлъ, и сердце мое все сильнѣе и сильнѣе билось, мнѣ было страшно; только я все-таки не выпускалъ ея руки изъ моей. Забылъ теперь и Благова, и всѣ вопросы высшей политики, и совѣты родителей, и отца Арсенія, и мою собственную славу, прогремѣвшую благодаря Исаакидесу по всей Элладѣ и по Турціи, я теперь думалъ только о томъ, когда пріятнѣе держать мнѣ эту невѣрную, агарянскую маленькую руку, тогда ли, когда я слышу подъ пальцами моими нѣжный скрипъ шелку, или тогда, когда эта рука безо всего?