Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

А Благовъ говоритъ съ улыбкой:

— Я не сержусь… Мнѣ нравится это… Точно самоваръ русскій!..

И всѣ опять засмѣялись.

И сошелъ внизъ Кольйо, всѣ ему кричатъ, и Бостанджи-Оглу, и поваръ, и Маноли:

— Кольйо! Гдѣ самоваръ? Кольйо! Самоваръ ты видѣлъ, Кольйо?..

И, разсказывая мнѣ это, Кольйо мало-по-малу одушевлялся, печальное лицо его стало выражать энергическое отчаяніе, и онъ, наконецъ, воскликнулъ, вставая и ударяя себя въ грудь…

— Нѣтъ, Одиссей, нѣтъ!.. Я долженъ погибнуть… Я дуракъ! Я несчастный человѣкъ. У всякаго человѣка, Одиссей, самолюбіе есть… Я не могу этого вынести… не могу… Я утоплюсь… я уйду въ разбойники! И пустъ я погибну… Пусть я погибну! Несчастный я!..

— Постой, Кольйо, — сказалъ я ему. — Вѣдь одна эта лампа что́ такое?.. Вотъ если бы грѣхъ, если бы гласъ совѣсти твоей…

Кольйо съ досадой отвернулся.

— Что́ ты говоришь мнѣ, Одиссей мой, гласъ совѣсти… Оставь это, слушай… Нѣтъ, ты слушай, Одиссей мой, что́ я тебѣ скажу.

И онъ опять сѣлъ и съ глубокимъ чувствомъ началъ разсказывать мнѣ, что́ съ нимъ случалось еще прежде, сколько онъ дѣлалъ разныхъ глупостей и ошибокъ въ консульствѣ и «какое у этого человѣка» (то-есть у Благова) терпѣніе. Важнѣе же всего было то, что во время путешествія ихъ по Эпиру и Македоніи Кольйо потерялъ въ кофейнѣ однажды девять золотыхъ лиръ, которыя поручилъ ему Благовъ на мелкіе дорожные расходы. Онъ изображалъ мнѣ свой ужасъ, свое отчаяніе… свой стыдъ, свою мучительную боязнь, что Благовъ сочтетъ его за наглаго вора и тотчасъ же прогонитъ его…

Тутъ ужъ и я искренно ужаснулся, услышавъ это, и воскликнулъ:

— Ну, что́ же онъ? Что́ же?

— Ничего, — отвѣчалъ Кольйо. — Что́ я тебѣ скажу? Совсѣмъ ничего… Я сталъ предъ нимъ и, простирая руки къ небу, сказалъ ему со слезами: «Прошу васъ, эффенди, именемъ Бога прошу васъ, не думайте, что я ихъ укралъ или истратилъ… Лучше просто прогоните меня, какъ безумнаго». А онъ такъ смотритъ (и Кольйо открылъ какъ можно больше глаза)… такъ смотритъ и говоритъ мнѣ очень любезно и кротко: «Нѣтъ, я тебѣ вѣрю, Кольйо! Успокойся!»

Кольйо, одушевившись, не умолкалъ, и я не находилъ долго возможности передать ему то, что́ меня тревожило. Онъ разсказалъ мнѣ послѣ этого еще много разнаго о томъ, какъ, не желая, чтобы турки-жандармы прежде его подскакали держать поводъ и стремя Благову, когда онъ останавливается и сходитъ съ коня, попробовалъ подскочить самъ и полетѣлъ внизъ головой съ сѣдла; а Благовъ сказалъ ему: «Нѣтъ, ужъ пусть лучше турки!» Потомъ какъ въ посольствѣ русскія дамы призывали его, чтобы смотрѣть его одежду, и трогали ее и какъ ему было это стыдно… И какъ онъ не зналъ, куда ему дѣть руки; а одинъ старикъ сказалъ по-русски: «Добрая, предобрая рожа!» И эти слова перевелъ ему докторъ болгаринъ по-гречески и подтвердилъ ихъ самъ и, наконецъ, какъ г. Благовъ хотѣлъ отпустить его только за то одно, что раза два фустанелла его была грязна и руки не совсѣмъ чисты; онъ не сталъ и разговаривать съ нимъ много, а положилъ жалованье ему на столъ и спросилъ: «Отчего ты, Кольйо, не одѣлся почище, когда я это люблю? Скажи правду». «Тягощусь переодѣваться», сказалъ ему Кольйо по совѣсти. «Значитъ, ты не можешь больше служить мнѣ; вотъ твои деньги».

— Такъ сказалъ Благовъ. И никогда еще я не видалъ у него въ лицѣ такой злости, — прибавилъ Кольйо.

Насчетъ этой злости Кольйо имѣлъ свое тонкое соображеніе. Онъ приложилъ плутовски палецъ къ виску и сказалъ:

Полагаю, что это при другихъ въ столицѣ онъ хотѣлъ быть еще строже насчетъ чистоты… Такъ я думаю…

— Что́ жъ ты сдѣлалъ тогда? — спросилъ я.

— Я постоялъ немного за дверью, подумалъ и, возвратившись, сдѣлалъ ему земной поклонъ и сказалъ: «Простите! Я буду впередъ гораздо чище». А онъ: «Не надо быть глупымъ», и больше ничего.

Всѣ эти разсказы Кольйо были неутѣшительны для меня. Они не только не объясняли мнѣ ничего, напротивъ того, они еще больше туманили мою мысль…

Не прогнать простого мальчишку за потерю девяти золотыхъ. Повѣрить ему на слово! И удалить его безпощадно за то только, что рукъ не вымылъ и фустанеллу полѣнился перемѣнить… Какъ понять такого человѣка? Какъ угодить ему?.. Ни я, ни Кольйо не понимали. И какъ намъ было понять? Привычки и понятія наши были совсѣмъ иныя. У насъ, на Востокѣ, есть свои опредѣленные общіе обычаи, придерживаясь которыхъ, самый неопытный человѣкъ можетъ не дѣлать грубыхъ ошибокъ; у русскихъ образованнаго общества нѣтъ обычаевъ; у нихъ всякій имѣетъ свои обычаи. У насъ, напримѣръ, въ субботу надо вымыть полъ въ домѣ, и если придутъ гости, это ничего, надо только воскликнуть: «Ахъ, извините; вы застали насъ вверхъ дномъ (а́но-ка́то)»… Иначе какъ «а́но-ка́то» кто скажетъ? А Благовъ «а́но-ка́то» никому не говорилъ, не извинялся, запрещалъ по субботамъ мыть у себя каждую недѣлю полы и говорилъ, что «это грязная чистота». У насъ, когда слуга кофе или варенье подаетъ, онъ долженъ имѣть видъ кроткій и какъ бы жалобный и, потупя очи, отступить, подавъ, и даже еще лучше, если онъ руку къ сердцу приложитъ. А подносъ всякій разъ водой всполоснуть, и если онъ будетъ мокрый, то это не бѣда, — значитъ, онъ чистъ, если свѣжая вода съ него течетъ. Отступить назадъ и руку прикладывать — это Благовъ любилъ, и когда Кольйо, побывавъ на Босфорѣ, думалъ, что надо это оставить, Благовъ, который какъ будто бы ничего вокругъ себя не замѣчалъ, а все видѣлъ, тотчасъ же сказалъ ему: «Кольйо! Нѣтъ, ты руку прикладывай къ сердцу такъ — это мнѣ нравится»… А подносъ мокрый подавать не приказывалъ… Юноша, напримѣръ, у насъ, слуга ли, какъ Кольйо, или купеческій сынъ, подобный мнѣ, — все равно, — юноша долженъ быть прежде всего экономенъ, и деньги крѣпко, крѣпко, и свои, и отцовскія, и хозяйскія, въ рукѣ держать… Одинъ вотъ юноша болгаринъ тонулъ въ Дунаѣ, а деньги въ рукѣ… Такъ и вынули его… Это человѣкъ будетъ! А не то, что девять лиръ золотыхъ потерять въ кофейнѣ… За это изувѣчить мальчишку сто́итъ. И можно ли вѣрить ему?.. А платье?.. На что́ это платье? Слуга или служанка чѣмъ грязнѣе, тѣмъ лучше… Бѣгай внизъ, вверхъ… стучи, кричи, работай… Есть ли время наряжаться и чиститься хорошему человѣку?.. И купечеческій сынъ точно также. Его бранитъ отецъ за щегольство и опрятность… И скорѣе горцу, воину по духу, можетъ нравиться разодѣтый молодецъ-сынъ, чѣмъ городскому купцу. «Ты человѣкъ труда! Не развращайся»… А Благовъ только за одно пятно на юбкѣ хотѣлъ удалить Кольйо… О поцѣлуяхъ моихъ молчитъ и ученость мою зоветъ риторствомъ… Развѣ риторъ, риторъ — дурное слово?.. Демосѳенъ и Цицеронъ были риторы… Это обязанность просвѣщенія… Какъ же мы съ Кольйо угодимъ ему?.. Ни я, ни Кольйо не могли этого постичь… Но у Кольйо была совѣсть чиста, и онъ плакалъ о лампѣ только изъ самолюбія, обижаясь, что весь городъ будетъ это знать и назовутъ его яніоты человѣкомъ «дикимъ и необразованнымъ», а я находилъ себя преступнымъ.