Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

И не мы одни съ Кольйо обратили вниманіе на прекрасную наружность этого безстыднаго убійцы. Люди, гораздо больше насъ знающіе, что такое «изящное», замѣтили ее.

У насъ былъ разъ какъ-то запросто австрійскій консулъ. (Благовъ его продолжалъ предпочитать всѣмъ своимъ товарищамъ, и они часто бывали другъ у друга.)

Ашенбрехеръ больше нашего восхищался красотой молодого бея. Именно больше нашего. Мы съ Кольйо по-дѣтски считали обязанностью, такъ сказать, нашей умалчивать по возможности обо всемъ, что можетъ встрѣтиться въ мусульманахъ мало-мальски хорошаго, и особенно въ мусульманахъ злыхъ; мы не осмѣливались выразить другъ другу то, что́ насъ поразило, и понявъ, конечно, молча другъ друга, сказали только: «какъ глядитъ!..»

Ашенбрехеру не было, конечно, никакой нужды или потребности скрывать свои впечатлѣнія, и онъ хвалилъ громко и восторженно: «Quelle beauté! Ah! Ce costume mirabolent! Mais c’est fabuleux! c’est curieux au plus haut dégrés!.. Какая жалость, что этотъ молодой человѣкъ такой преступникъ, такой негодяй!..»

На это Благовъ отвѣчалъ ему при насъ съ веселостью (онъ всегда при Ашенбрехерѣ былъ въ духѣ):

— Я жалѣю о другомъ… И я его видѣлъ, и отдаю справедливость и костюму его и наружности; и даже такъ оцѣнилъ все это, что пожалѣлъ объ одномъ: отчего я здѣсь не всемогущій сатрапъ… я сначала выписалъ бы изъ Италіи живописца, чтобы снять съ него портретъ, а потомъ повѣсилъ бы его… я не говорю: посадилъ бы его на колъ… потому что, какъ вы знаете, теперь это не принято… но я повѣсилъ бы его тоже картинно: при многолюдномъ сборищѣ и христіанъ, и турокъ, чтобы турки учились впередь быть осторожнѣе… И самъ присутствовалъ бы при этой казни… Я не шучу…

— О! — воскликнулъ, смѣясь, австріецъ, — какое нероновское соединеніе артистическаго чувства и кровожадности… О!..

Благовъ немного покраснѣлъ и отвѣчалъ:

— Что́ жъ Неронъ?.. Вотъ развѣ мать… Это конечно… Но нельзя же увѣрять себя, что пожаръ Рима былъ не красивъ…

— Ecoutez!.. — воскликнулъ Ашенбрехеръ, — вы сегодня ужасны!..

И, перемѣнивъ разговоръ, онъ началъ доказывать, что турки рѣшительно неисправимы и что всѣ надежды, возлагаемыя на нихъ въ Европѣ, напрасны… Это истлѣвающая нація!.. У нихъ есть сила только противу беззащитныхъ и слабыхъ, какъ напримѣръ въ Сиріи, а наказывать преступленія они не хотятъ или не умѣютъ…

Но Благовъ былъ въ этотъ день хотя и веселъ, но въ самомъ дѣлѣ ужасенъ…

— Зачѣмъ же вы всегда помогаете имъ подъ рукой? — спросилъ онъ безъ церемоніи и все съ тѣмъ же сіяющимъ побѣдоноснымъ лицомъ.

Ашенбрехеръ, впрочемъ, вышелъ изъ затруднительнаго положенія очень мило…

Онъ воскликнулъ:

— Послушайте! Что́ жъ намъ дѣлать противъ такого колосса какъ вы? Ваша Россія — это какой-то наивный Баобабъ! Она растетъ невинно, какъ дерево… Все не хочетъ завоеваній, всего боится, и все около нея трещитъ, какъ старый заборъ… Чего хотятъ ваши государственные люди — никто никогда понять не можетъ… Voyons, soyuz-donc bon enfant… Avoyez, que j’ai raison.

Но Благовъ отвѣтилъ ему на это такъ:

— Это очень зло, то, что́ вы говорите. Вы кажется хотите этимъ сказать, что мы, русскіе, сами не понимаемъ чего хотимъ… Бываетъ положимъ и такъ… но не всегда.

— А! А!.. — восклицалъ Ашенбрехеръ. — Разсказывайте!.. Никогда, никогда этого не бываетъ! Я хочу только сказать, что ваши государственные люди умѣютъ желать именно того, чего требуетъ минута; c’est organique… Ихъ воля необходимое проявленіе того, такъ сказать, естественнаго роста… о которомъ я говорю… Тѣмъ хуже!.. Тѣмъ хуже для насъ! Поставьте же, наконецъ, себя на мѣсто Австріи! — прибавилъ онъ съ жестомъ шуточнаго отчаянія.

— Ставлю, ставлю, — снисходительно сказалъ Благовъ.

Эта шуточная и довольно смѣлая бесѣда консуловъ кончилась тѣмъ, что Ашенбрехеръ при насъ обѣщалъ Благову не только написать интернунцію о необходимости удовлетворить жителей Нивицы и семью убитаго Па́но и наказать Джефферъ-Дэма, но обѣщалъ ему уговорить даже и Бреше для пользы самой Турціи сдѣлать то же и далъ слово, что бѣловую бумагу свою дастъ на прочтеніе Благову. Слово свое онъ сдержалъ, конечно, но онъ не клялся при этомъ, что онъ никакого другого и въ противоположномъ духѣ донесенія еще секретно не напишетъ своему начальству, и еще, прибавлю, впослѣдствіи оказалось, что слово, сказанное Благовымъ (не совсѣмъ въ шутку) о жаждѣ очень строго наказать Джефферъ-Дэма, Ашенбрехеромъ не было забыто.

Вотъ именно около этого времени, когда консулы рѣшились всѣ писать (въ Царьградъ о томъ, что Джефферъ-Дэма выпустили на поруки и что его серьезно судить паша кажется не намѣренъ, явились въ Янину тѣ представители Нивицы, которыхъ Кольйо, какъ земляковъ своихъ, помимо Бостанджи-Оглу, прямо привелъ ко мнѣ въ комнату.

Лишь только до Нивицы дошелъ слухъ о томъ, что Джефферъ-Дэмъ ходитъ свободно по Янинѣ, все село поднялось въ изступленіи и рѣшилось выселиться во что́ бы то ни стало и куда бы то ни было. Движеніе это понемногу сообщилосъ и жителямъ другихъ сосѣднихъ селъ. Однако селяне хотѣли сначала посовѣтоваться съ вліятельными лицами въ Янинѣ и пріобрѣсти себѣ поддержку въ консульствахъ; поэтому, выбравъ для этой цѣли надежныхъ людей, они поручили имъ прежде всего обратиться къ Благову и къ эллинскому консулу Киркориди.

Я принялъ жителей Нивицы, (ихъ было трое), разумѣется, какъ слѣдовало, съ уваженіемъ и участіемъ; посадилъ, угостилъ ихъ консульскимъ кофеемъ и самъ крутилъ имъ сигарки и спрашивалъ обо всемъ обстоятельно.

Я видѣлъ, что я имъ понравился, и одинъ изъ нихъ, старикъ, сказалъ мнѣ такъ:

— Жаль, что отца твоего здѣсъ нѣтъ… Какъ это такъ долго безъ хорошаго драгомана консулу оставаться?..

— Отецъ скоро будетъ, — отвѣчалъ я.

— Когда еще будетъ! А консулу бы нужно пока хорошаго драгомана изъ здѣшнихъ.

— Вотъ Бостанджи-Оглу пока ходитъ по дѣламъ въ Порту.

— Не здѣшній. Нужно бы здѣшняго, — сказали селяне. — Твой отецъ такой человѣкъ, какого нужно… А пока бы другого взяли; хорошо бы сдѣлали. Отчего консулъ Исаакидеса не возьметъ на время? Онъ человѣкъ грамотный, имѣетъ и мозгъ, и состояніе, и все, что́ нужно.

— Онъ и турокъ ненавидитъ такъ, какъ нужно, — прибавилъ съ веселою улыбкой другой.

Я отвѣчалъ, что это дѣло начальника, «а я что́ тутъ?»

— Нѣтъ, ты посовѣтовалъ бы это консулу, чтобъ онъ Исаакидеса взялъ.

Я сталъ догадываться, что это какія-нибудь внушенія со стороны самого Исаакидеса, которому хоть на одинъ бы мѣсяцъ хотѣлось послужить при русскомъ консульствѣ, чтобы покончитъ скорѣе какія-нибудь дѣла свои или дать имъ по крайней мѣрѣ выгодное направленіе. Я не могъ знать навѣрное, повредитъ ли это отцу моему или нѣтъ, и боялся, чтобъ Исаакидесъ не сумѣлъ бы такъ за это время понравиться своею дѣятельностью консулу, что отецъ, по возвращеніи своемъ, найдетъ мѣсто навсегда занятымъ.