Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Безумца умудрилъ на этотъ разъ Господь, и рѣчь его была такъ искренна, такъ горяча и трогательна, что она дѣйствовала на меня даже гораздо глубже, чѣмъ подобныя же похвалы честному браку, которыя произносилъ отъ времени до времени отецъ мой, всегда мимоходомъ и отрывочно, или слова Несториди, котораго лицо даже было неспособно выразить какое бы то ни было нѣжное чувство. Не удивительно ли это?..

Безумецъ былъ мудръ въ этотъ день; а досточтимый, мудрый не по лѣтамъ, искусный защитникъ православія и возноситель колоколовъ во славу имени христіанскаго, помолчавъ довольно долго и не подозрѣвая, вѣроятно, до чего внимательно ждутъ его отвѣта юношескія уши мои за дверьми балкона, отвѣчалъ ему, безумцу, на эти трезвенныя рѣчи его рѣчами… ужасными (другого эпитета я тогда не нашелъ для этого страннаго отвѣта).

— Нѣтъ! — сказалъ Благовъ медленно, печально и задумчиво, — нѣтъ!.. Я очень завидую вамъ, докторъ, что вы можете любить подобную жизнь и утѣшаться такими картинами… Для меня, къ несчастью, это непостижимо. Эта фамильярность, эта близость. Эти какія-то права какой-то женщины на меня!.. Этотъ неопрятный, отвратительный сонъ въ одной комнатѣ!.. Эти смѣшные разъѣзды съ визитами вмѣстѣ… «Вотъ, смотрите всѣ: мы мужъ и жена!..» Я не могу безъ отвращенія видѣть какого-нибудь умывальника общаго въ супружескомъ домѣ. Я не знаю, какими роскошными и раззолоченными чертогами надо окружить себя, чтобъ эта проза была сносна для меня!.. Къ тому же я не влюбчивъ, и какъ скоро любовь принимаетъ какой-то нѣжный характеръ, такъ я кромѣ отвращенія ничего не чувствую!..

— Послушайте, — возразилъ Коэвино, — но если вы въ горести, въ болѣзни… Кто! О кто лучше женщины усмотритъ за вами.

Благовъ засмѣялся.

— Когда я боленъ, я люблю повернуться лицомъ къ стѣнѣ и никого не видать. На что́ мнѣ жена въ эти минуты, когда я кромѣ ненависти и скуки ничего не нахожу въ себѣ? Не для того ли (тутъ смѣхъ Благова сталъ какимъ-то сатанинскимъ), не для того ли, чтобъ она видѣла меня въ такую именно минуту, въ которую я жалокъ и безсиленъ? Не лучше ли обыкновенный слуга, нанятый за деньги? Или старая сидѣлка, которая уже утратила всякій половой характеръ. Нѣтъ! болѣзни и недуги — это только новый поводъ ненавидѣть бракъ… Я говорю, поймите, не про учрежденіе брака, не объ этой нравственной такъ сказать конскрипціи, которую требуетъ отъ насъ общественный строй. Я говорю лишь о себѣ самомъ. «Да идетъ мимо меня сія чаша!» А учрежденіе я самъ защищать готовъ, хоть съ оружіемъ въ рукахъ. Есть люди, которые ненавидятъ молочную пищу, но изъ этого не слѣдуетъ, что надо перебить всѣхъ коровъ или перестать доить ихъ. Пусть это во мнѣ развратъ и порокъ. Но я имъ доволенъ для моихъ личныхъ нуждъ и вкусовъ.

Я не могъ видѣть сквозь стѣну, что́ дѣлалось въ это время съ лицомъ Коэвино; я слышалъ только, что стулъ его стучалъ и двигался не разъ, я слышалъ, что онъ пытался не разъ прервать Благова горячимъ возгласомъ: «А я! а я! ха, ха! Je vous comprends, mais moi !» Но Благовъ, всякій разъ ударяя звонко рукой по желѣзной рѣшеткѣ балкона, говорилъ: «pardon, je vais finir» и, возвышая свой рѣзкій голосъ, опять медленно и систематически продолжалъ.

Они говорили еще долго, и я долго ихъ слушалъ съ изумленіемъ. Коэвино уже давно согласился со всѣмъ, все уступилъ, опять сталъ безумцемъ, опять хохоталъ и сказалъ даже такъ:

— Après tout, la meilleure femme du monde, c’est la femme d’autrui.

И Благовъ… Благовъ отвѣтилъ на это… Какъ бы ты думалъ, что́?

— Да, пожалуй… если только это не надолго. А если привязаться и привыкнуть къ этой чужой женѣ и если мужъ при этомъ не ревнивъ, не опасенъ, равнодушенъ, какъ у насъ въ Россіи, напримѣръ, равнодушны мужья, то и это становится очень подло и гадко!

Нѣсколько секундъ послѣ этого молодой консулъ помолчалъ и потомъ вставая сказалъ доктору:

— Подождите, я вамъ прочту одно стихотвореніе.

Съ этими словами онъ показался въ дверяхъ балкона.

Я закрылъ себѣ лицо моею книжкой; но такъ, что могъ видѣть его немного. Благовъ, замѣтивъ меня, сначала какъ будто удивился и сказалъ:

— Ты здѣсъ?

Потомъ прибавилъ послѣ минутнаго колебанія (ахъ! какъ бы дорого я далъ, чтобы знать, что́ онъ думалъ обо мнѣ въ эту минуту? Не подумалъ ли онъ, что при мнѣ не надо читать эти стихи?):

— Поди, у меня на столѣ развернутая желтая книжка…

Я принесъ желтую книжку, и Благовъ, возвратясь на балконъ къ доктору, прочелъ ему съ большимъ чувствомъ нѣсколько французскихъ стихотвореній, изъ которыхъ одно я запомнилъ легче, потому что оно было очень просто, но поразительно.

Какъ онъ громко, какъ страстно читалъ эти простые стихи (и какъ скоро, увы! привыкъ и я въ обществѣ русскихъ цѣнить такую простоту!).

Нагнувшись немного въ сторону на диванѣ, я могъ видѣть лицо Благова. Я видѣлъ красивое движеніе прекрасной руки его. «Paff! C’est mon cheval qu’on apprette!» Я видѣлъ хорошо строгій профиль его немного длиннаго и блѣднаго лица, лица даже слишкомъ строгаго и властительнаго для его возраста. (Ему вѣдь было всего еще двадцать шесть лѣтъ.)

Докторъ слушалъ. И его я видѣлъ. Его голова вздрагивала, смуглое лицо было томно, глаза задумчивы.

Благовъ остановился и сказалъ серьезно, такъ серьезно, какъ будто бы дѣло шло о родинѣ или вѣрѣ:

— Вотъ идеалъ жизни! «Paff! C’est mon cheval qu’on apprette».

Докторъ потомъ сказалъ:

— Молодые французы XVIII вѣка имѣли обычай восклицать и даже писали на стѣнахъ такого рода правила: «Шпага дворянская должна быть всегда готова на защиту Бога, короля и любовницы».

Разговоръ этотъ длился между ними два часа, я думаю, пока, наконецъ, кто-то проходившій по улицѣ не поклонился имъ и, остановясь подъ балкономъ, не прервалъ ихъ разговора извѣстіемъ, что Рауфъ-пашѣ опять немного получше, что онъ сталъ выходить.

Я послѣ этого покинулъ свой уголокъ поученія и ушелъ. Но, Боже мой! Никакая рѣчь, никакое чтеніе дотолѣ не поражали меня такъ, какъ поразили эти слова Благова.

«А таинство? Таинство брака? — думалъ я долго, долго еще послѣ этого. — Отчего же ни тотъ, ни другой не упомянули ни разу о смертномъ грѣхѣ? О священныхъ заповѣдяхъ Божіихъ? О страшной карѣ загробной? О томъ, какъ святые отцы, учителя наши, говорили, что изъ всѣхъ злыхъ духовъ самый отвратительный, даже по виду , это демонъ плотскаго грѣха, и милая личина, которую принялъ онъ на этой землѣ, назначена лишь для того, дабы лучше скрыть тѣ отвратительныя свойства, которыя таятся подъ нею!»

Мнѣ хотѣлось не разъ выйти на балконъ и сказать имъ:

— Простите, господа мои, вы забыли одно… вотъ то-то и вотъ то-то!

И потомъ что́ за жестокость и къ себѣ, и къ другимъ!.. Отчего же ненавидѣть нѣжность такъ уже искренно и глубоко? Зачѣмъ такъ презирать благодушный уходъ юной… или хоть бы и не юной супруги… Что́ за холодное, что́ за желѣзное сердце…