Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

А ужъ по мостовой топотъ конскій все ближе и ближе. У меня отъ радости сердце билось.

Вышли мы всѣ за ворота и ждемъ. Отецъ тихо сказалъ тогда матери: — «Ты руку у него не цѣлуй. Это теперь уже не дѣлаютъ, а только пожми ему, если онъ тебѣ свою подастъ».

А я думалъ: «Какой же онъ человѣкъ этотъ намъ покажется? Гордый и грозный? Старый должно быть; и какими орденами царскими онъ будетъ украшенъ?»

И вотъ бѣгутъ толпой впередъ наши сельскія дѣти; бѣгутъ тихо и молча; только лица у нихъ измѣнились отъ изумленія или страха. Въѣхали шагомъ на улицу нашу прежде всего два сувари-турка, ружья по формѣ держали; а за ними еще сувари и другой кавассъ; потомъ и самъ консулъ на прекрасномъ рыжемъ жеребцѣ; а за нимъ драгоманъ и еще одинъ нашъ загорецъ его провожалъ. И слуги греки. Старикъ Константинъ уже успѣлъ феску на свою старую русскую фуражку обмѣнить; руку у козырька держалъ и стоялъ какъ каменный у воротъ. Отецъ мой самъ стремя и узду консулу держалъ, когда онъ сходилъ съ коня; а Евге́нко уже громко кричала ему и со смѣхомъ, по своему обычаю: «Добро пожаловать! Добро пожаловать къ намъ!» Служанка наша успѣла и руку у него поцѣловать, когда онъ на лѣстницу входилъ.

Не старый былъ г. Благовъ, а очень молодой, веселый и… мнѣ тогда показалось, — не гордый.

Вовсе не такимъ я его ожидалъ видѣть!

Орденами царскими онъ изукрашенъ не былъ, а только виденъ былъ у него красный бантикъ въ петелькѣ бархатнаго чернаго сюртучка. То, что́ я принялъ издали за чалму, была точно та бѣлая сирійская ткань, расшитая золотистымъ шелкомъ, которую употребляютъ нѣкоторые важные мусульмане для головного убора. У консула этою чалмой обвита была соломенная шляпа, и сзади ниспадалъ длинный конецъ съ прекрасными узорами для защиты шеи отъ солнца.

Сверхъ бархатнаго сюртучка на консулѣ была надѣта длинная одежда изъ небѣленаго, простого полотна съ башлыкомъ на спинѣ; сапоги на немъ были большіе, даже выше колѣнъ; чрезъ плечо висѣла на красныхъ шнуркахъ съ кистями кривая турецкая сабля, и станъ у него былъ перетянутъ поверхъ дорогого бархата обыкновеннымъ сельскимъ болгарскимъ кушакомъ.

Лицомъ г. Благовъ былъ красивъ, очень нѣженъ и блѣденъ; бороды не носилъ, а только маленькіе усы; глаза у него были большіе, и онъ ими на всѣхъ смѣло глядѣлъ. Ростомъ онъ былъ очень высокъ и ходилъ очень прямо.

Разсматривалъ я его внимательно, какъ чудо; все хотѣлъ я видѣть, и все удивляло меня въ немъ.

Сюртучокъ показался мнѣ очень коротокъ для важнаго сановника, сапоги слишкомъ длинны, панталоны слишкомъ узки, сапоги въ пыли, а перчатки хорошія. И я замѣтилъ еще, что отъ него чѣмъ-то душистымъ пахло, лучше розы самой!.. Бархатъ и болгарскій кушакъ! Сирійская чалма и шляпа à la franca; перчатки и духи прекрасные, а длинная одежда изъ простого полотна.

И что́ за почетъ этому молодому человѣку! Капитанъ Анастасій суліотъ, которому я почтительно подавалъ варенье и наргиле, бросился съ радостью снимать съ него грязные сапоги, когда онъ захотѣлъ сѣсть на диванъ съ ногами… Другой слуга уже бѣжалъ за туфлями; турки-жандармы, которыхъ мы боялись и которымъ сама Евге́нко бабушка внизу прислуживала, угощая ихъ всячески, эти турки трепетали его и просили насъ сказать консулу объ нихъ доброе слово. Драгоманъ привставалъ, когда онъ начиналъ говорить съ нимъ…

«Вотъ жизнь! Вотъ власть! — думалъ я. — Только одежда странная!.. Удивительно! Удивительно мнѣ все это!»

Въ дальнихъ комнатахъ мы шопотомъ совѣщались и дѣлились другъ съ другомъ нашими впечатлѣніями. Старикъ Константинъ жалѣлъ, что консулъ очень молодъ. «Дитя! вчера изъ училища вышелъ».

Бабушка жаловалась такъ же, какъ и я, что панталоны слишкомъ узки и что сюртучокъ коротокъ и что на шляпѣ (какъ бы и грѣхъ это христіанину?) сарыкъ 23арабскій, какъ на турецкомъ попѣ намотанъ..

И она такъ же, какъ и я говорила, ударяя рукой объ руку: «Развѣ не удивительно это?» Но мать успокоила насъ всѣхъ тѣмъ, что сказала: «Ничего нѣтъ удивительнаго, если между людьми высокаго общества такая мода вышла теперь».

Впрочемъ бабушка Евге́нко, не стѣсняясь, и самому г. Благову сдѣлала замѣчаніе:

— Огорчилъ ты насъ, что такъ просто пріѣхалъ къ намъ. Мы тебя во всѣхъ царскихъ украшеніяхъ и въ формѣ твоей желали бы встрѣтить и поклониться тебѣ, а ты пріѣхалъ смиренно и знать намъ въ Загорье заранѣе не далъ, чтобы мы по заслугамъ твоимъ встрѣтить тебя могли!

А консулъ молодой засмѣялся на это и отвѣчалъ ей по-гречески: недурно, но съ какой-то странной особенностью въ произношеніи.

— Форма наша, кира моя хорошая, увѣряю тебя, некрасива… Я чту ее потому, что она царская; а сознаюсь тебѣ все-таки, что кавассы мои куда какъ больше на вельможъ похожи, чѣмъ я. Орденовъ много я у государя заслужить еще не успѣлъ; только этотъ маленькій… Не жалѣй же, кира моя, что я, какъ ты говоришь, такъ смиренно пріѣхалъ. Право, такъ лучше.

А Евге́нко ему:

— Гдѣ же это ты языку нашему обучился такъ хорошо?

На это консулъ отвѣчалъ ей такъ:

— Кира моя! Я хоть и молодъ, а на Востокѣ давно уже. Говорить я люблю со всякими людьми. А съ кѣмъ же намъ и говорить здѣсь, какъ не съ греками? И мы имъ нужны, и они намъ. Молимся мы въ одной церкви; однѣмъ и тѣмъ же молитвамъ и насъ грековъ съ дѣтства матери наши учатъ. У меня же и отецъ военный былъ; былъ въ походахъ, у турокъ въ плѣну былъ долго.

И разсказалъ намъ г. Благовъ еще, что въ домѣ отца его много было картинъ, которыя онъ въ дѣтствѣ очень любилъ и никогда ихъ не забудетъ. На одной было изображено, какъ паша египетскій хотѣлъ Миссолонги взять; на землѣ подъ ногами лошадей турецкихъ лежала убитая молодая гречанка съ растрепанными волосами. На другой — турокъ въ чалмѣ закалывалъ тоже прекрасную гречанку; на третьей — сынъ, почти дитя, защищалъ раненаго отца-грека…

Когда г. Благовъ былъ еще малъ, то, наглядѣвшись на эти картинки, часто просилъ мать свою вырѣзывать ему изъ игорныхъ картъ гречанокъ, которыя идутъ на войну за родину, и такъ какъ бубновый король на русскихъ картахъ въ чалмѣ, то ему всегда больно доставалось отъ Бобелины и Елены Боцарисъ… Иногда матери г. Благова наскучала даже эта игра, и она говорила ему: «оставь этихъ глупыхъ гречанокъ; сидѣли бы и шили дома лучше, чѣмъ сражаться, дуры такія!» Отнимала шутя у него карты эти и заставляла бубноваго короля въ чалмѣ греческихъ дамъ прогонять и наказывать… «А я кричалъ и заступался…» сказалъ Благовъ.

Всѣ мы и посмѣялись этому разсказу, и тронуты имъ были сильно. Мать моя вздохнула глубоко и сказала: «Богъ да хранитъ православную нашу Россію!»

Благовъ помолчалъ немного и потомъ прибавилъ, улыбаясь:

— Оно, сказать правду, не совсѣмъ оно такъ… Поживъ здѣсь, на Востокѣ, видишь часто, что турки славные люди, простодушные и добрые; а христіане наши иногда такіе, что Боже упаси! Но что́ дѣлать.