Борис Зайцев - Земная печаль

— Какая ты стала худенькая! Кости да кожица.

— Устаю очень, Аня. — Эмма кашлянула. — Иногда днем, чуть не сидя, засыпаю. Должно быть, малокровие.

— Бедная ты моя птица!

Уложив ее, Анна Михайловна вышла на балкон. Теперь в небе, над нею, сквозь тонкий пар, горели звезды. Что‑то трепетало в них; точно бездна дышала. «Вечность, — подумала она и содрогнулась. — Океан, в котором мы утонем с нашими театрами, репертуаром, славой». Но, взглянув в сторону, где был ее театр, снова ощутила она призывную дрожь. Там она будет сражаться — во имя чего? «Во имя прекрасного». «А слава?» Анна Михайловна слегка смутилась. С молодости гнала она прочь это слово, ее путь был прям; но в последние годы она стала уж чувствовать, что успех должен ее сопровождать, как награда за художество. А если его не будет? Ей показалось, что теперь для нее это было бы горько.

— Посмотрим, — произнесла она вслух, глядя в тихо гудевшую реку, — посмотрим.

II

Каждый сезон, перед началом, Анна Михайловна спрашивала себя: кто теперь ее товарищи? Будет ли труппа сносной, или с большей частью ее трудно здороваться? Есть ли интересные люди? Это ее волновало.

С такими мыслями подъезжала она к театру через несколько дней. В вестибюле было темно; возились рабочие, прибивая сукна. Дверь налево выходила в сад. Ее волнение усилилось. Не лучше ли, пока есть время, уйти в этот сад, — не испытывать тоски, замираний подмостков?

— Горбатов здесь? — спросила она рабочего слегка глухим голосом.

— В режиссерской–с.

Анна Михайловна прошла по коридору, стукнула в дверь с надписью «режиссер».

— Войдите.

Горбатов, полный человек в куртке, с крепким актерским лицом, поднял голову. Увидев Анну Михайловну, просиял.

— Очень рад, счастлив. Украшение сцены — вся в черном, скромна, талантлива — превосходно!

— Вы меня захвалите.

— Да уж я знаю, кого хвалю. Между нами говоря, — он нагнулся к ней, — кроме вас, некого и хвалить‑то в труппе.

— Очень вам благодарна за высокое мнение. Мне хотелось бы знать, как дела наши, то есть дела театра. Как репертуар?

В глазах Горбатова что‑то мелькнуло.

— Репертуар отличный.

— «Нора» идет?

— Как же–с… — он на минуту замялся, — вот наша Нора. — Он вдруг встал и приложился к ее руке. — Вы, матушка Михайловна, будете вывозить.

Она сдержалась.

— Это решено?

— Да уж я вам говорю.

Горбатов вздохнул.

— «Нора» что, — Ибсен. Нам вот тут подвернули одну… Ах, друзья–советчики. — Он хлопнул по столу ладонью. — Извольте расхлебывать.

— Что такое?

— Вам тоже придется играть, — сказал он другим, недовольным тоном. — Пишут же люди…

Но Анну Михайловну занимала теперь «Нора». В ней она видела Дузе [116] Дузе, Элеонора (1858–1924) — выдающаяся итальянская драматическая актриса; играла в пьесах классического репертуара (Шекспир) и современных драматургов (Ибсена, Горького, Метерлинка, других). , Комиссаржевекую. Радость сыграть Нору томила ее. Она посидела пять минут, стала прощаться.

— Дорогая моя, в пятницу обязательно, вечером. Читаем пьесу, знакомимся, я не знаю, послал ли Платон повестки.

— Обяза–тель–но, — аффектировал он, поцеловав руку. — Ждем.

Анне Михайловне хотелось посмотреть театр — она прошла коридором. Стоял особенный, театральный запах, так возбуждающий. Занавес раздвинут, зал глядит черно, хмуро. Он еще мертв, он ничто без тысячной толпы, оглашающей его. «Мы бедные подсудимые, — подумала она про себя, про актеров, — здесь мы Ждем приговора». Легкий озноб прошел по ней.

На сцене, перед сидевшей барышней, ходил низенький, худой актер в цилиндре.

— Вы думаете, что сможете быть помощником режиссера? Здесь нужен мужчина, без нервов. Всех этих рабочих, машинистов, актеров надо брать, брать, управлять ими силой взгляда.

Барышня обернулась, увидев Анну Михайловну, вскочила -— с этой Женей Анна Михайловна была знакома. Они здоровались весело, потом Женя представила ей собеседника.

— Феллин, — и он приподнял цилиндр.

— Этот Феллин ужасно ядовит, — смеялась Женя. — Вот он все не верит, что я могу быть помощником режиссера. Желчный актер.

Феллин застегнул сюртук, заложил руку за борт с таким видом, будто становился в позицию. Анна Михайловна улыбнулась, взглянула на него.

— Да? Вы ядовитый мужчина?

— Совершенно верно.

Но в его глазах, в землистом лице она прочла усталость, нервность, нездоровье — только. И улыбнулась.

— А мне кажется, что мсье Феллин вовсе не язвительный.

Смеясь, разговаривая, они осматривали театр. Он не нравился Анне Михайловне; казался уныл и огромен. За кулисами было тесно.

— Как вы думаете, — спросила она Феллина, выходя, — хорошо будет доходить голос?

— Хм… вероятно, отвратительно…

Он проводил ее немного и простился. В том, как он вскакивал в трамвай, чувствовался человек столичный, тертый, одинокий. Он одиноко стоял на площадке, — Анне Михайловне представилось, что, верно, он живет в меблированных комнатах, за тридцать рублей. «Какой он актер, — подумала она, — он больной бухгалтер».

В пятницу, в назначенное время, она отправилась в театр. Начинали съезжаться. Актрисы шуршали, в дверь был виден Горбатов; он держал за пуговицу молодого человека, видимо автора:

— Вы человек неопытный, я должен вас предупредить. Как только прочтете — каждая станет уверять, что отлично поняла роль и в восторге от пьесы. И чтобы роль — ей. Но вы, дорогой, без меня ни шагу.

Автор улыбался, кивал смущенно.

На сцене был свет; Горбатов познакомил труппу с автором — началось чтение.

С первых же слов Анна Михайловна стала жалеть автора. Он волновался, читал дурно и без интонаций; актеры молчали; видимо, никому не нравилось.

Досидели до конца, но ощущение скуки было несомненно. Горбатов старался оживить—и напрасно.

Встал Феллин, помахивая длинными руками, подошел к чтецу.

— Я не понимаю вашей пьесы. Этот разговор, деревенские сцены. Может быть, это мило, пф–ф, но как это играть?

-— В пьесе мы будем касаться лишь того, что связано с ролями, — оборвал Горбатов. И произнес речь, не без любезности, но холодно, где характеризовал лица, называл пьесу «статической» и трудной.

— Ленина, это вы, — обратился он к Анне Михайловне.

Та подняла голову, встретилась взглядом с Нащокиной.

В ее черных глазах, огромных, подведенных, что‑то блеснуло. Как будто довольное.

«Рада, что чаша ее миновала. Что же, права».

В это время другие расспрашивали автора о ролях. Он со всем соглашался, видимо, был затуркан.

— Ваша героиня брюнетка или блондинка? — спросила Анна Михайловна.

— Блондинка.

«Ну, это положим, — светлые парики не идут мне совершенно».

Она выходила со смутным чувством. Нащокина шепталась с Горбатовым, у него, как всегда, была улыбка, говорившая: «Только вы одна актриса — остальные никуда». Анне Михайловне казалось, что сыграть эту роль будет трудно. И сама пьеса… «Почему занята именно я?» Но через минуту она осилила себя: «Что ж, будем работать». Ей даже показалось, что ее гордость, честь актрисы заставляют трудиться над вещью, явно неблагодарной. «Бедный автор! — Она улыбнулась, вспомнив его сюртучок. — Постараюсь роли вам не провалить».