Борис Зайцев - Земная печаль

— Впрочем, господа, вы поосторожней, — сказала Маргарита. — Здесь добрый провинциал; разумеется, он за всех этих господ Станиславских, а? За евреев, кадетов? Недавно мне рассказывали — знаете? — об одном любителе этих жидовских искусств — у него над кроватью Милюков [171] Милюков П. Н. (1859–1943)— популярный политический деятель, один из организаторов и руководителей партии кадетов. висит, как икона. Говорят, для большего либерализма он красное dessous [172] Исподнее белье (франц.). носит.

Маргарита засмеялась неприятным и, как Павлу Иванычу показалось, надорванным смехом. Что‑то было в нем больное. Точно и не так смешно ей самой, и до Милюкова мало дела, и до того господина, что якобы носил пурпурные кальсоны. Но надо было нести роль остроумицы.

— Ты, мне кажется, какую‑то чепуху рассказываешь, Маргарита, — остановил ее Павел Иваныч. — Например, выходит, будто Станиславский из евреев?

— Каков? А? Чепуху, мол, говоришь?

Маргарита совсем оживилась и будто даже забыла о неприятном разговоре про мужа.

— Это называется срезал, с толстовской прямотой. Понимаете, человек земли: явился, посмотрел и срезал.

Молодой Поздюнин, «будущий министр», с самого начала удививший Павла Иваныча необыкновенной размытостью кожи, гладко зачесанными на пробор волосами и таким выражением удобных, серых глаз, точно и они у него причесаны, возразил в том смысле, что хоть Станиславский не еврей — этого никто не утверждал, — но связь Художественного театра с интеллигенцией, а отсюда и еврейством — несомненна.

Павел Иваныч покачал головой и не стал спорить. Не потому, что считал свою позицию слабой, а просто ни к чему было: не хотелось. Молодой человек понял. Быть может, принял за неучтивость, и замолчал сам. Впрочем, некогда было бы и спорить: пробило шесть. Туркестанова, шурша, встала. За ней поднялся и будущий министр.

Павел Иваныч тоже собирался трогаться. Маргарита удержала его.

— Погоди, подожди немного, жидо–кадет. Не хочешь ли со мной одной посидеть, а? Хотя бы в гостиной.

С уходом гостей Маргарита как бы ослабела; спустила тон, что‑то усталое показалось в ней. Они перешли в гостиную. Тут было сумрачно, закат, красноватая мгла наполняла комнату. Топился камин. Маргарита не зажгла света, уселась к огню. Павел Иваныч тоже. Он закурил, пускал дым и смотрел, как он втягивается в камин.

— Ты почему захотела, чтобы я остался? — спросил он.

Маргарита сидела в кресле несколько нахохлившись.

Длинной ногой в лакированной туфельке, заложив ее на Другую, она слегка покачивала у каминной решетки.

— Мне к тебе никакого дела нет. Если хочешь — уходи.

Павел Иваныч смягчился.

— Да, конечно, дела нет. Я и не думал, что дело.

Маргарита помолчала. Потом произнесла:

— У меня сегодня страшная тоска. Мне и не захотелось одной оставаться. У меня бывают такие приступы. А?

— Это тяжело. Что же, часто случается?

— Я тогда бываю зла как дьявол. А потом впадаю в изнеможение.

— Ты, пожалуй, очень себя разматываешь со всеми этими… твоими.

— Варвара — дрянь известная. Нашла время говорить. Завтра годовщина смерти Георгия.

Она опять помолчала. Вдруг замурлыкала:

Тут она язвительно, горько улыбнулась.

— Я не зря в театре назвала себя Пиковой дамой. Я действительно на нее похожа. Я вся погружена в прошлое, — прибавила она более сухо, с металлическим оттенком голоса. — Хотя мое прошлое было ужасно мучительно, а? — но я о нем думаю, и жду смерти. Таковы мои занятия.

— Если так, мне тебя жаль.

— Понятно, ты добрый человек, так и пожалеешь. Чтобы пожалеть la Dame de Pique, надо быть даже очень добрым?

— Не гаерствуй и не впадай в свой… странный тон.

— Я завидую людям, — сказала Маргарита, — которые, как ты, спокойно, хорошо чувствуют жизнь. А я не могу. В конце концов ты действительно не злой человек, и надо мной не посмеешься у себя в Тамбове, а? Или посмеешься? Нет, пожалуй, и не посмеешься. Я говорю тебе поэтому: мне ужасно скверно было жить. Варвара — дрянь, но она правду сказала: Георгия очень любили женщины. Он от меня все же не уходил. Но я его жестоко тиранила… ах, как тиранила! Себя тоже. Он мне изменял постоянно, это факт.

Она встала, прошлась немного, слегка прихрамывая, и потом опять остановилась у камина.

— Все эти страдания, бессонные ночи, одинокие вопли кажутся теперь кошмаром. А когда он умер, то и моя жизнь кончилась. Я могу жить только воспоминаниями. Вот почему я и обратилась в Пиковую даму.

Она с силой сжала спинку кресла, так что побелели пальцы, перевела дух и сказала глухо, направляясь к двери:

— Посиди тут пять минут. Я приду.

Павел Иваныч остался. Закат почти угас, и в комнате трепетал только отблеск камина. Павел Иваныч осмотрелся. Все вокруг было давнишнее: мебель простояла много лет, самый воздух особенный, не то что затхлый, а как бы застоялся, проникся дыханием людей, вещей, всего, что шло здесь. Скорбный оттенок в нем чувствовался. «Больная жизнь, — подумал Павел Иваныч, — совсем больная».

Маргарита действительно вернулась скоро. Она вошла не особенно твердо. Когда приблизилась к камину, то в красноватом отсвете его Павел Иваныч увидел, что она гораздо бледнее и еще худее, чем была.

— Ты что это? Что с тобой?

Маргарита смотрела молча.

— Эфиром пахнет. От тебя, что ли?

Она не ответила. Он повторил:

— Конечно, эфиром.

Маргарита перевела на него огромные, вдруг ставшие тусклыми глаза.

— Ну и эфиром, — произнесла она вяло. — Что же тут меня спасать? Взяла и понюхала, дело обыкновенное. А очень станет плохо, так и морфию приму.

Павел Иваныч молчал.

— Я ведь знаю, сколько надо принять…

Хотя и лег рано, спал он плохо. Опять замирало сердце, и какое‑то тяжелое было самоощущение. «Слава Богу, последний день», — думал он, одеваясь. Действительно, в Петербурге нечего было больше делать — он дал телеграмму домой о выезде.

Надев свой скромный дорожный двубортный пиджачок и в последний раз позавтракав в белом ресторане, Павел Иваныч около пяти был усажен многочисленной прислугой в автобус, роздал немало бенефиций [174] Здесь: чаевые (франц.). и с изрядной скоростью покатил на вокзал. Чемоданчик его был рыжеват и мало соответствовал автобусу; еще менее европейским был плед в ремнях, — за всю жизнь так и не научился Павел Иваныч свертывать его как следует.

Ему не удалось попасть на тот поезд, к которому мчал его шофер, и по простой причине: он не запасся билетом заранее. В отеле же этого не подозревали. Хотя и был он не в очень бодром настроении, но отнесся к неудаче с терпением. Через час шел другой поезд, bis, и в шесть Павел Иваныч тронулся наконец в купе второго класса, с перрона Николаевского вокзала.