Александр Амфитеатров - Грезы и тени

— Баринъ, а, баринъ! — окликаетъ меня Сергѣй.

Взглянулъ я на него и вижу, что онъ тоже знаетъ. Бѣлъ, какъ мѣлъ, и щеки прыгаютъ, и голосъ срывается. И тутъ только, глядя на него, я догадался, какъ я самъ-то испуганъ.

— Баринъ, осмѣлюсь спросить: какая это госпожа y насъ были?

Я постарался овладѣть собою.

— A что?

— Чтой-то онѣ какія… чудныя? Вродѣ, какъ бы…

И мнется, самъ стѣсняясь нелѣпости необходимаго слова.

— Ну?!

— Вродѣ, какъ бы не живыя?

Я — какъ расхохочусь… да вѣдь во все горло! минуты на три! Ажъ Сергѣй отскочилъ. A потомъ и говоритъ:

— Вы, баринъ, не смѣйтесь. Это бываетъ. Ходятъ.

— Что бываетъ? кто ходитъ?

— Они… неживые то-есть… И дозвольте: такая сейчасъ мзга на дворѣ, что хорошій хозяинъ собаки на улицу не выгонитъ; a онѣ — въ одномъ платьишкѣ, и безъ шляпы… Это что же-съ?

Я ужасно поразился этимъ: въ самомъ дѣлѣ! какъ же я то не обратилъ вниманія?

— И еще доложу вамъ: какъ сейчасъ вы провожали ее въ переднюю, я стоялъ аккуратъ супротивъ зеркала; васъ въ зеркалѣ видать, меня видать, a ея нѣтъ…

Я — опять въ хохотъ, совладать съ собой не могу, чувствую, что вотъ-вотъ — и истерика. A Сергѣй стоитъ, хмуритъ брови и внимательно меня разглядываетъ; и ничуть онъ моей веселости не вѣритъ, a въ томъ убѣжденъ. И это меня остановило. Я умолкъ, меня охватила страшная тоска…

— Ступай спать, Сергѣй.

Онъ вышелъ. Я видѣлъ, какъ онъ, на ходу, крестился.

Не знаю, спалъ ли онъ въ ту ночь. Я — нѣтъ. Я зажегъ свѣчи на всѣхъ столахъ, во всѣхъ углахъ, чтобы въ квартирѣ не осталось ни одного темнаго мѣстечка, и до солнца проходилъ среди этой иллюминаціи. Такъ вотъ что! вотъ что!.. тамъ все — какъ живое, какъ обыкновенное; и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трусъ. Я не люблю думать… нѣтъ, не люблю рѣшать о загробныхъ тайнахъ, a фантазировать кто же не любитъ? Я интересовался спиритизмомъ, теософистами, новой магіей. Я слѣжу за французской литературой и охотникъ до ея оккультическихъ бредней.

Вонъ и сейчасъ на столѣ валяется La Bas. Но оккультизмъ красивъ, огроменъ, величавъ. Тамъ — Саулъ, вопрошающій Аэндорскую волшебницу, тамъ — боги, выходящіе изъ земли. Манфредъ заклинаетъ Астарту; Гамлетъ слушаетъ тайны мертваго отца; Фаустъ спускается къ «матерямъ». Все эффектныя позы, величавыя декораціи, значительныя слова, хламиды, саваны. Ну, положимъ, я не Саулъ, не Манфредъ, не Фаустъ, a только скромный и благополучный управляющій торговою конторой. Положимъ, что и чертовщина имѣетъ свой табель о рангахъ, и мнѣ досталось привидѣніе — по чину: изъ простенькихъ, поплоше. Но чѣмъ же я хуже, напримѣръ, какого-нибудь Аратова изъ «Клары Миличъ?» A сколько ему досталось поэзіи! «Розы… розы… розы…» — звуковой вихрь, отъ котораго духъ захватываетъ, слезы просятся на глаза. Но, чтобы привидѣніе пришло запросто въ гости и попросило чашку чаю… и, вонъ, лежитъ недоѣденный кусокъ хлѣба, со слѣдами зубовъ…

Это что-то ужъ черезчуръ по фамильному! Даже смѣшно… Только какъ бы мнѣ отъ этого «смѣшного» не сойти съ ума!..

Свѣчи мигаютъ желтымъ пламенемъ; день. Пришелъ Сергѣй; видитъ, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.

Напившись чаю, я отправился въ лѣчебницу, гдѣ содержался Петровъ. Это оказалось недалеко, на Дѣвичьемъ полѣ, въ какихъ нибудь пяти-шести минутахъ ходьбы. Хозяинъ лѣчебницы — спокойный, рыжій чухонецъ, съ блѣднымъ лицомъ, которое узкая длинная борода такъ вытягивала, что при первомъ взглядѣ на психіатра невольно являлась мысль:

— Этакая лошадь!

Очень удивился, узнавъ мое имя.

— Представьте, какъ вы кстати! Петровъ уже давно твердитъ намъ вашу фамилію и ждетъ, что вы придете.

— Слѣдовательно, вы позволите мнѣ повидать его наединѣ? — спросилъ я, крайне непріятно изумленный этимъ сообщеніемъ.

— Сколько угодно. Онъ изъ меланхоликовъ; смирный. Только врядъ-ли вы разговоритесь съ нимъ.

— Онъ такъ плохъ?

— Безнадеженъ. У него прогрессивный параличъ. Сейчасъ онъ въ періодѣ «маніи преслѣдованія» и всякую рѣчь сворачиваетъ на свои навязчивыя идеи. Путаница, въ которой, какъ сказалъ бы Полоній, есть однако же что-то систематическое.

Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, съ стѣнами, крашеными въ голубой цвѣтъ надъ коричневой панелью, была — какъ рама къ огромному, почти во всю вышину комнаты отъ пола до потолка, окну; на подоконникъ были вдвинуты старинныя кресла-розвальни, a въ креслахъ лежалъ неподвижный узелъ коричневаго тряпья. Этотъ узелъ былъ Петровъ. Я приблизился къ нему, превозмогая трусливое замираніе сердца. Онъ медленно повернулъ ко мнѣ желтое лицо — точно слѣпленное изъ цѣлой системы отечныхъ мѣшковъ: подъ глазами на скулахъ, на вискахъ и выпуклостяхъ лба — всюду обрюзглости, тѣмъ болѣе непріятныя на видъ, что тамъ, гдѣ мѣшковъ не было, лицо казалось очень худымъ, кожа липла къ костямъ.

Петровъ бросилъ на меня взглядъ — и безсмысленный, и острый — и проворчалъ:

— Ага, пріѣхалъ… Я зналъ… ждалъ… Садись.

Мы съ нимъ никогда не были на «ты», но теперь его «ты» не показалось мнѣ страннымъ. Какъ будто вдругъ явилось между нами нѣчто такое, послѣ чего иначе говорить стало нельзя, и «вы» звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, тѣснѣе чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговоръ:

— Какъ, молъ, это ты, Василій Яковлевичъ, посылаешь ко мнѣ въ гости мертвыхъ женщинъ?

Ему, сумасшедшему, такой вопросъ, можетъ быть, и не покажется дикимъ; но вѣдь я то — въ здравомъ умѣ и твердой памяти: какое же нравственное право имѣю я предлагать такіе вопросы? Но, пока я медлилъ, онъ самъ спрашиваетъ:

— Что? была?

Совсѣмъ равнодушно. A y меня дыханіе тѣснитъ, и губы холодѣютъ.

— Вижу, бормочетъ, — вижу, что была. Ну что жъ? Съ этимъ, братецъ, мириться надо, ничего не подѣлаешь. Терпи.

— Ты о комъ говоришь то, Василій Яковлевичъ? не уразумѣю тебя никакъ…

— Какъ о комъ, братецъ? О ней… объ Аннѣ.

Я привскочилъ на стулѣ, схватилъ Петрова за руки. И все во мнѣ дрожало. Шепчу:

— Такъ это было вправду?

И онъ шепчетъ:

— A ты думалъ — нѣтъ?

— И, стало быть, дѣйствительно, есть такая мертвая Анна, которую мы съ тобой вдвоемъ видимъ и знаемъ?

— Есть, братъ.

— Кто же она? скажи мнѣ, безумный ты человѣкъ!

— Я знаю, кто она была, a кто она теперь, это, братъ, мудрѣе насъ съ тобою.

— Галлюцинація? бредъ? сонъ?

— Нѣтъ, братецъ, какой тамъ сонъ…

Но потомъ подумалъ и головою затрясъ.

— А, впрочемъ, чортъ ее знаетъ: можетъ быть, и сонъ. Только вотъ именно отъ этого сна я сначала спился, a теперь собрался умирать. И притомъ, какъ же это? — онъ ухмыльнулся, — я сижу въ сумасшедшемъ домѣ, ты обрѣтаешься на свободѣ и въ своемъ разумѣ, a сны y насъ одинаковые.

— Ты мнѣ ее послалъ? — горячо упрекнулъ я.