Александр Амфитеатров - Фармазоны

Юноша вдругъ фыркнулъ. Жряховъ пріятно на него уставился:

— Что вы-съ?

— Н-и-ничего… я вспомнилъ… продолжайте…

— Родитель мой, Авксентій Николаевичъ Жряховъ, и родительница, Марья Семеновна, были люди строгіе, богобоязненные. Дѣтей имѣли множество и дрожали надъ ними трепетно. А сынки, то-есть я и братцы мои, удались, какъ нарочно, сорванецъ на сорванцѣ, умы буйные, страсти пылкія… И вотъ-съ, — тонко улыбнулся разсказчикъ, — вспоминаю я изъ дѣтства моего такую картину. Пріѣхалъ изъ корпуса на побывку братъ Онисимъ. Мнѣ тогда годовъ девять было, а ему семнадцать, восемнадцатый. Парень — буря-бурею… Н-ну… Живетъ недѣлю, другую. Вдругъ, въ одинъ прекрасный день — катастрофа… Онисимъ — словно туча; горничная Малаша — вся въ слезахъ; мать ея, скотинца, вопитъ, что кого то погубили и такъ она не оставитъ, пойдеть до самого губернатора; маменька валяется въ обморокахъ и кричитъ, что Онисимъ ей не сынъ и видѣть она его, безпутнаго, но хочетъ: а папенька ходитъ по кабинету, палитъ трубку, разводитъ руками и бормочетъ:

— Что-жъ подѣлаешь? Ничего не подѣлаешь. Человѣкъ молодой. Законъ природы, законъ природы!

Малашѣ дали сто рублей и убрали ея изъ дома, но… недѣли двѣ спустя, въ слезахъ была прачка Устя, и про походъ къ губернатору вопила Устина тетка. Еще черезъ недѣлю — Груша съ деревни, и Грушинъ отецъ явился въ усадьбу съ преогромнымъ коломъ. Съ березовымъ-съ. Положеніе становилось серьезно. Папенька съ маменькою, хотя люди достаточные, однако не фабриковали фальшивыхъ бумажекъ, чтобы съ легкостью располагать сторублевками. А ихъ, судя по энергіи брата Онисима и обилію крестьянскихъ дѣвицъ въ околоткѣ, надо было заготовитъ преогромный запасъ. Чувствуя себя безсильною предъ сыновнимъ фатумомъ, мамаша продолжала рыдать, проклинать и падать въ обмороки, а папаша — куритъ трубку и разсуждать:

— Что-жъ подѣлаешь? Ничего не подѣлаешь. Законъ природы!

И вотъ тутъ-то впервые слетѣлъ къ намъ съ небеси ангель-избавитель, въ лицѣ Клавдіи Карловны.

Она тогда всего лишь третій годъ овдовѣла и жила строго-строго. Ѣздила въ далекіе монастыри Богу молиться, платья носила темныхъ цвѣтовъ, манеры скромныя, изъ себя — картина. Блондинка, на щекахъ розы, глаза голубые на выкатѣ, лучистые этакіе, ростъ, фигура, атуры… заглядѣнье! Вотъ-съ, пріѣзжаетъ она къ намъ, по сосѣдству, въ гости-съ. Маменька ей, конечно, всю суть души и возрыдала. Клавдія Карловна — ангелъ она! — большое участіе выказала… даже разгорячилась и въ румянецъ взошла.

— Позвольте, — говоритъ, — Марья Семеновна, покажите мнѣ этого безнравственнаго молодого человѣка!

— Охъ, — маменька отвѣчаетъ, — душенька Клавдія Карловна! Мнѣ этого негодяя совѣстно даже и выводить-то къ добрымъ людямъ.

Однако, послала за братомъ Онисимомъ. Осмотрѣла его Клавдія Карловна внимательно. Ну, — гдѣ учитесь? да любите ли вы свое начальство? да начальство вами довольно ли? да зачѣмъ вы огорчаете маменьку? да маменька вамъ — мать родная… Словомъ, вся бабья нравоучительная канитель, по порядку, какъ быть надлежитъ.

Юноша Ергаевъ опять захихикалъ.

— Было-съ? — кротко обратился къ нему Жряховъ.

— Какъ на фотографіи! — раскатился тотъ.

— Отпустили Онисима дамы. Клавдія Карловна и говоритъ мамашѣ:

— Что хотите, душечка Марья Семеновна, а онъ не безнравственный!

— Душечка, безнравственный!

— Ахъ, не безнравственный!

— Милочка, безнравственный!

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! не повѣрю, не могу повѣрить! Быть не можетъ. Такой пріятный мальчикъ, и вдругъ безнравственный!

— Душечка, Малашкѣ — сто, да Устюшкѣ — сто, да Грушкинъ отецъ — съ березовымъ коломъ. Пришлось бы вамъ колъ-то увидать, такъ повѣрили-бъ, что безнравственный!

Задумалась Клавдія Карловна и вдругъ — съ вдохновеніемъ этакимъ, въ очахъ-то голубыхъ:

— Вся эта его безнравственность, — просто налетъ! юный налетъ — ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю васъ: не позволяйте ему погибнуть!

Маменька резонно возражаетъ:

— Какъ ему не дозволишь, жеребцу этакому? Услѣдишь развѣ? Я человѣкъ старый, а онъ, извергъ, шастаетъ — ровно о четырехъ копытахъ.

— Это, — говоритъ Клавдія Карловна, — все оттого, что онъ одичалъ у васъ. Ему надо въ обществѣ тонкихъ чувствъ вращаться, женское вліяніе испытать… Такъ-съ? — круто повернулся разсказчикъ къ Ергаеву.

Тотъ кивнулъ головою, трясясь отъ беззвучнаго смѣха.

— Вручите, — говоритъ, — его, душечка Марья Семоновна, мнѣ! Я вамъ его спасу! Я образумлю, усовѣщу! Я чувствую, что могу усовѣстить! И должна! Должна, какъ сосѣдка ваша, какъ другъ вашъ, какъ христіанка, наконецъ… Отпустите его ко мнѣ погостить, — я усовѣщу!

— О, Господи! — простоналъ Ергаевъ.

— Хорошо-съ. Мамашѣ что же? Кума съ возу, — куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть нѣсколько дней дѣтище милое на глазахъ торчать не будетъ, да и та надежда есть, — авось, хоть въ чужомъ-то дому не станетъ безобразить, посовѣстится… Ну-съ, уѣхалъ нашъ донъ-Жуанъ съ Клавдіей Карловной, и слѣдъ его просгылъ. Недѣля, другая, третья… только — когда ужъ въ корпусъ надо было ѣхать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой сталъ, баритономъ заговорилъ, а глаза мечтательные этакіе и словно какъ бы съ поволокою. У васъ совсѣмъ не такіе! — бросилъ онъ Ергаеву.

— Помилуйте, — обидчиво отозвался тотъ, — да вѣдь съ 1897-го-то года два лѣта прошли!

— Рѣчь у Онисима стала учтивая, манеры — въ любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малаго! Ай-да, Клавдія Карловна!.. И, въ дополненіе благодѣяній, подарила она ему на память часы съ цѣпочкою, и на цѣпочкѣ — точно такую же вещицу, какъ видите вы у насъ съ г. Ергаевымъ… Въ нашемъ роду она тогда была первая-съ.

Ну-съ, затѣмъ исторія прекращаетъ свое теченіе на годъ. Братъ Онисимъ въ офицеры вышелъ и въ полкъ поступилъ, а на побывку лѣтнюю пожаловалъ братъ Герасимъ — только что курсъ гимназіи кончилъ и на юридическій мѣтилъ. Книжекъ умныхъ навезъ. Развивать, говоритъ, васъ буду! Смиренникъ такой, шалостей никакихъ; ходитъ въ садъ съ книжкой, листами вертитъ, на поляхъ отмѣтки дѣлаетъ. Мамаша не нарадуется. Только вдругъ — объясненіе. Приходитъ:

— Маменька, предупредите папеньку, что я университеть рѣшилъ по боку.

— Какъ? что? почему? уморить ты насъ хочешь?

— Потому что я долженъ жениться, и мнѣ станетъ не до ученья, — придется содержать свою семью.

— Жениться? Да ты ошалѣлъ? когда? на комъ?

— На Ѳеничкѣ.

— На просвирниной дочери?

Такъ маменька и рухнула… Очнувшись:

— Разсказывай, говоритъ, — разбойникъ, что у васъ было? добивай мать!

Отвѣчаетъ:

— Да ничего особеннаго. Я ей «Что дѣлать» читалъ.

— Ну?

— Она ничего не поняла.

— Еще бы! просвирнина-то дочь!