Александр Амфитеатров - Брат и сестра

— У меня для тебя, говоритъ, Иванъ Самсонычъ, жилица имѣется. Хорошая: генеральская дочь… Желаешь?

— Зачѣмъ не желать, коли ваше высокоблагородіе ручаетесь?

— За самого себя такъ не поручусь; я ее лѣтъ тридцать знаю, помню вотъ этакую отъ земли. Я, когда еще состоялъ въ военной службѣ, былъ ординарцемъ у ея отца.

— Какъ фамилія-то?

— Пестрядева, Анфиса Даниловна Пестрядева… Потолковали мы съ господиномъ участковымъ, водки выпили, а къ вечеру онъ и самоё госпожу Пестрядеву привелъ смотрѣть фатеру. Видимъ: дѣвица одинокая, немолодая, — коли не выжила еще бабьяго вѣку, то скоро выживетъ, — тихая, скромная; цѣну даетъ настоящую, претензій этихъ жилецкихъ: то передѣлай, это перекрась, — не предъявляетъ; что долго думать то? Сдали квартиру.

Живетъ у насъ барышня мѣсяцъ, другой, какъ сурокъ въ норѣ: ни она въ гости, ни къ ней гости. Съ прежними жильцами у насъ и печки и лавочки были заведены: то мы у нихъ, то они у насъ, бывало, чаи разводимъ, а съ этой и мы попервоначалу не сошлись. Не то, чтобъ Анфиса Даниловна была горда: куда тамъ! а неумѣлая какая-то, застѣнчивая. Надо полагать, въ малыхъ лѣтахъ часто ей попадало отъ папеньки по затылку, — старикъ-то, сказывалъ участковый, куда крутъ былъ, — вотъ ее и одурило немножко, люди-то ей вродѣ какъ-бы страшны стали: не знай, что пожалѣютъ, не знай, что обидятъ. Однако, мы подружились въ скорости, — и по такому смѣшному случаю-съ.

Есть въ нашемъ переулкѣ лавочникъ Демьяновъ; характеромъ — собака сущая, а торгуетъ всякимъ старьемъ; желѣзный ломъ — такъ желѣзный ломъ, тряпье — такъ тряпье, книженки — такъ книженки, — чѣмъ приведется. Вотъ-съ и купилъ онъ какъ-то партію книгъ по случаю, свалилъ ихъ у прилавка въ кучѣ. Идетъ мимо наша барышня, — а она была люта читать; видитъ книги, полюбопытствовала: что молъ это у васъ?.. можно посмотрѣть?.. Демьяновъ, какъ человѣкъ охальный, да на тотъ грѣхъ еще подъ хмелемъ маленько, на это ей съ дерзостью:

— Смотри, коли грамотная.

Барышня поняла, что мужикъ не въ себѣ, испугалась, хочетъ уйти изъ лавки, а Демьяновъ обрадовался, что на этакаго Божьяго младенца попалъ, и ну куражиться.

— Эхъ ты, говорить, дама изъ Амстердама! нешто такъ покупательницы, ежели которыя хорошія, поступаютъ? Это что-же за модель? Книги ты у меня разворошила, а пользы я отъ тебя гроша не имѣю… Этакъ всякій съ улицы будетъ въ лавку лѣзть, да товаръ ворочать, — на васъ и не напасешься!

И пошелъ, и пошелъ.

Я тѣмъ временемъ стоялъ черезъ улицу, приторговывалъ малину у разносчика. Слышу я, какъ Демьяновъ пуще и пуще приходить въ азартъ, а барышня совсѣмъ сробѣла и со всякой кротостью представляетъ ему резоны. Она ему «вы», да «что вы», да «пожалуйста», а этакого буйвола нешто образованными словами проберешь? Не стерпѣла моя душа, перешелъ я черезъ улицу.

— Барышня, говорю, ступайте себѣ спокойно домой; а ты, Потапъ Демьянычъ, что озорничаешь? И чтобы мою жилицу обижать, того я тебѣ никакъ не дозволю.

Крѣпко мы съ Демьяновымъ побранились, но съ той поры барышню и мою Анну Порфирьевну водой не разольешь.

Прихожу какъ-то домой, а жена ко мнѣ съ новостью.

— Анфиса Даниловна гостя ждетъ. Братецъ къ ней ѣдеть на побывку.

— Это какой-же такой братецъ?

— Иванъ Даниловичъ. Они состоятъ въ Варшавѣ, въ полку, а сюда въ отпускъ ѣдутъ. Ужъ и рада-же Анфиса Даниловна! Господи!.. только и словъ: Ваня ѣдетъ, да Ваня ѣдеть…

Точно, что барышню стало и не узнать: веселая такая, даже какъ будто помолодѣла — глаза блестятъ, съ щекъ желтизна сошла. Говорить безъ умолку, и все объ этомъ самомъ Ванѣ. Пречудные ея разсказы были: то — какъ ей этотъ Ваня десяти лѣтъ, глазъ подбилъ, то — какъ онъ маменькины часы разбилъ, а она на себя вину приняла, и ее, неповинную, высѣкли. И всѣ такого-же сорта: Ваня что-нибудь набѣдокурить, а Анфиса въ отвѣтѣ. Порядочнымъ баловнемъ ростили малаго.

Явился, наконецъ, и Ваня, только не на радость Анфисѣ Даниловнѣ. Обѣщалъ онъ пріѣхать, а на самомъ-то дѣлѣ его привезли. Въ отдѣлку былъ готовъ бѣдняга! хоть заживо панихиду ему пѣть. Барышня сама чуть жива осталась, какъ увидала брата въ такомъ состояніи:

— Да какъ-же я не знаю? да давно-ли ли боленъ? да отчего не писалъ?.. Какъ же ты служилъ, если ты нездоровъ?..

— Я уже полгода, какъ не на службѣ, - отвѣчаетъ Ваня.

И оказались тутъ, господинъ, для нашей барышни бѣда и позоръ не малые. Иванъ Даниловичъ любилъ въ картишки поиграть, это Анфиса Даниловна говорила намъ и раньше, — ну, наткнулся на какого-то шулера-нѣмчика, тотъ его и обчистилъ. Иванъ Даниловичъ отыгрываться, да отыгрываться; глядь, дошла очередь и до казеннаго ящика; ухнули въ карманъ жулика какія-то библіотечныя, что-ли, суммы… пустяковина, а пополнить-то ихъ неоткуда; какой кредитъ у офицера, коли онъ однимъ жалованьемъ живетъ, да еще и отъ игры не прочь? Думалъ, думалъ Иванъ Даниловичъ и додумался до грѣха: выпалилъ въ себя изъ пистолета… Оставилъ записку товарищамъ, что, молъ, такъ и такъ, не подумайте, друзья, что я подлецъ и воръ, а одно мое несчастье, прошу простить мое увлеченіе, плачу за грѣхъ своей жизнью… Однако, выходили его, не дали покончиться. Дѣло замяли, потому что — гдѣ ужъ наказывать человѣка, коли онъ самъ себя наказалъ, и, хоть не убился сразу, а все-таки жизнь свою сократилъ? Госпитальный докторъ прямо сказалъ, что Пестрядеву и года не протянуть: легкія пуля ему попортила, видите-ли. Убрался онъ изъ полка, и поѣхалъ къ сестрѣ умирать.

Скажу вамъ, сударь, не слишкомъ то онъ мнѣ нравился, покойникъ, не тѣмъ будь помянутъ. Первое, что хоть на кого грѣхъ да бѣда не живутъ, кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ, а все какъ-то мнителенъ я насчетъ того, ежели кто подъ мораль попадетъ, а второе — ужъ больно онъ сестрицу свою пренебрегалъ: помыкалъ ею хуже, чѣмъ горничной… Недѣли двѣ, пока онъ былъ еще на ногахъ, куда ни шло, не очень командировалъ; а какъ слегъ въ постель, да пошли доктора и лекарства, — задурилъ хуже бабы. «Анфиса, подай! Анфиса, принеси! Анфиса, воды! Анфиса, лекарство! Анфиса, поди на кухню, сама сдѣлай бульонъ: кухарка не умѣетъ… Анфиса, не смѣй уходить: мнѣ одному скучно»… Бѣда! Горемычная барышня совсѣмъ съ ногъ сбилась. И жалко-то ей брата до крайности, и растерялась-то она. Даже и лицо у ней какъ-то измѣнилось за это время: все она, бывало, какъ будто ждетъ, что на нее крикнуть или дадутъ ей подзатыльникъ, все спѣшитъ, торопится; сколько посуды она за болѣзнь брата перебила, — бѣда! потому что не было такой минуты, чтобъ у ней руки не дрожали. Когда она спала, постичь не могу: Иванъ Даниловичъ страдалъ безсонницей, и, бывало, какъ ни проснешься ночью, звенитъ у нихъ въ квартирѣ колокольчикъ, — значитъ, больной требуетъ къ себѣ сестру.

Видалъ я ихъ вмѣстѣ. Уродуетъ эта чахотка человѣка: самъ онъ не свой становится; и не хочетъ злиться, а злится изъ-за всякой малости; и не хочетъ обижаться, а обижается, слезы сами текутъ изъ глазъ. Такъ вотъ и Иванъ Даниловичъ былъ самъ въ себѣ не воленъ; ругалъ онъ сестру походя, при мнѣ однажды пустилъ въ нее чашкой… даже мнѣ вчужѣ совѣстно стало. А Анфиса — какъ каменная, хоть бы глазомъ мигнулъ. Онъ лается, а она подушки поправляетъ; дерется, а она лекарство наливаетъ. Вотъ, вѣдь, и робкая, и застѣнчивая какая была, а, когда надо стало, объявила свой настоящій характеръ.