Василий Немирович-Данченко - Случайная встреча

Глушь. Беспросветная, северная глушь.

Из непроглядного моря серого тумана мрачно возносятся угрюмые, гранитные скалы. Куда ни взглянешь — повсюду их чёрные, величавые вершины, то острые и стройные как башни готических храмов, то круглые и массивные, застилают мглистый горизонт этого печального края. В тёмных, изломчатых скважинах отвесных обрывов лепятся безобразные клочья тумана… Всё выше и выше ползут они… Верхушки скал словно плавают, исчезая одна за другой в этой однообразно-серой, бесформенной массе. А по небу медленно тянутся полярные тучи как чудовищные амфибии, одна за другою тихо развёртываясь и захватывая последние, светлые окраины дня.

Тихо, мёртво и дико.

Последнюю гордую вершину тёмного утёса окутало серою мглою, и мы погрузились в бесконечный океан тумана. Едва заметная прежде тропка совершенно пропала на гладком камне, обрывавшемся почти вертикально вниз, где что-то шумело и ворчало — не то сдавленный гранитными оковами поток, не то мощный зверь, неожиданно попавший в западню.

— Чёртова яма! — указал мне проводник на эту пропасть.

— Что такое?

— Чёртова яма прозывается, падь проклятая. Вода крутит; вишь ты, воет словно не погребённый мертвец.

Шумно размахивая крыльями, мимо меня пронёсся чёрный громадный ворон и тут же уселся на плоской площадке одного из уступов.

— Неужели здесь ничего не растёт? — спросил я.

— Чему расти на камне? В понизье мох есть — олешек любить. А тут, гляди, словно плешь чисто. Голина одна. Таких местов у нас мало.

— Живёт тут кто?

— Есть человек. На двадцать вёрст кругом ни одной больше христианской души не найти. Застанет тебя это вьюга — ложись на камень и жди. Избы-то первые в Дальней Чуе.

— А где живёт тот, про которого ты говорил?

— Его, не знаю, не найти. Дикой совсем. Словно волк, так мы его волком и прозвали.

— Что у него, изба?

— Сам повидаешь.

— Да примет ли он на ночлег?

— Как не принять. На это он добрый, только неразговорчив очень.

— Крестьянин?

— Теперь к нашей волости приписан. А прежде, говорят, барином был.

— Что ж, из ссыльных разве?

— Есть того. Из несчастных. Куда ты, куда; аль жизнь не мила?

Я остановился как вкопанный; передо мной зияло чёрное отверстие какой-то громадной воронки, образованной двумя выемчатыми, сросшимися по краям скалами. Ещё один шаг, и я, по всей вероятности, разбился бы далеко внизу об острые вершины откосов, гребни которых едва-едва виднелись под серою пеленою тумана.

— Тут, брат, не столбовая дорога! Рта не разевай, убьёшси.

В увлечении разговора я и не заметил, как подошёл к этому опасному обрыву.

— Ты иди за мной. Эфти места я проходил не раз. — Знаю. Оногдась за песцами гонялся, так и сам чуть в Воронье дно не попал. Тут бы и конец крещёной душе.

— Что это за Воронье дно?

— А где дикой-от живёт. Скоро, теперь два поворота ещё. О гой-га! — заорал во всю мочь мой проводник.

Немного спустя издали послышался глухой отклик.

— Здесь, значит. Словно волк в лощине таится.

— Чем же он занимается?

— А зверьё ловит, песцов тоже, горностаев. На медведей лют ходить. Вёрст за тридцать отсюда много их. Оленей имеет, у остяка они кормятся.

— А разве сюда и остяки заходят?

— Случается. Только этого места они не облюбили. Им, известно, тундра нужна. А тут что — камень один. Дичь.

— Зимою-то здесь ещё глуше?

— Чего уж глушей? Известно, край света. Что дальше есть голомя да Матка, а там лютое море и миру конец.

Впереди, в нескольких шагах, затемнело какое-то пятно, неопределённо выделяясь из серой однообразной массы тумана.

Оттуда слышалось протяжное пение, похожее больше на долгий, словно вымученный стон.

— Да где же дорога?

Скала здесь обрывалась крутым откосом, на гладкой поверхности которого только кое-где чернели лучистые трещины, да зигзагами проходили тёмные расщелины.

— Найдём дорогу, небось. Со мной идёшь, — и проводник смело повернул направо, спрыгнул в одну из расщелин и, поворачиваясь то вправо, то влево, пошёл по неровному дну её.

Карабкаясь с камня на камень, цепляясь кой-как за гладкие и скользкие выступы, то пробираясь ползком по узким ложбинкам, то вися над пропастью и рискуя на каждом шагу сломать себе шею, мы спустились, наконец, в ущелье, даже в этой глуши выдававшееся своею оригинальною дикостью. Шириною не более двух аршин, оно казалось длинным коридором с отвесными, чёрными, каменными стенами, на поверхности которых кое-где светло-серебристыми пятнами ложился скудный лишайник.

Тут всё поражало крайним бесплодием. Две-три жалкие былинки, захиревшие и жёлтые, трепались у самого откоса на случайно попавшем сюда клочке землицы — и больше ничего. Со всех сторон нас встречали только чёрно-серые и чёрно-красные изломы камня, выстилавшего даже дно этого дикого ущелья.

Мы шли минут десять. Наконец, ущелье разом вышло в небольшую котловину, образованную двумя рядами внезапно расходящихся скалистых стен. Самый туман здесь был несколько гуще, воздух тяжелее. Мне казалось, что я на дне громадного колодца, все мои впечатления на минуту замерли, и самая мысль перестала работать.

— Вот оно, Воронье дно.

— Отчего оно так называется?

— А по времени воронья тут много бывает.

— Без деревьев?

— Тут птица водится в норах, — и он указал мне на расщелины скал. — Вот и старик идёт. Сам и есть.

Перед нами невдалеке показался старик, высокий и крепкий, с длинною седою бородою, мрачно нависшими широкими бровями, из-под которых сверкали проницательные, чёрные, не потерявшие своего жгучего блеска, глаза.

— Здравствуй, старинушко.

Встречный приподнял шапку, не отвечая ни слова.

— Отдохнуть к тебе до утра. Можно, что ль?

Старик медленно повернулся. Мы пошли за ним в одно из углублений этой котловины. Наконец, перед нами мало-помалу обрисовалось и жильё старика. Громадная каменная плита выступала сверху, оставляя небольшое тёмное и сырое пространство, между дном котловины и своею нижнею поверхностью. Этот уголок был с трёх сторон обведён рядом толстых кольев, покрытых оленьими шкурами, одна из коих, откинутая, образовывала вход в жилище.

Внутри было темно.

— Покажи, старик, где прилечь можно? Заморились мы очень, — обратился к хозяину мой проводник.

Молчаливый как и прежде старик кинул в угол несколько оленьих шкур, заменяющих здесь постели.

— Ложись, брат, утром рано подыматься надо.

И я с проводником улёгся, не давая себе отчёта во всех пережитых мною впечатлениях.