Сабир Рустамханлы - Книга жизни

Сохраб часто вспоминает своего дядю, живущего в иранской Астаре, своих братьев, живущих в Тегеране, всюду носит он их фотографии, часто с мягкой усмешкой вспоминает телефонные разговоры с братьями: "Сохраб, я еду в Лондон, приезжай, там увидимся", "Сохраб, я еду в Стамбул, можно там увидеться". "Сохраб, я еду в Токио, приезжай туда". Эти телефонные разговоры братьев напоминают мне легенду о птицах Исаг-Мусаг, которые перелетают с ветки на ветку, из города в город, из края в край и везде слышатся их голоса: "Брат мой, слышишь ли ты меня?" "Да, слышу!" "Брат мой, давай встретимся!"

Какие только кордоны не изобрели в мире вершители политики, чтобы два члена одной семьи, два брата, два азербайджанца не могли встретиться друг с другом. В мире есть несколько народов, разделенных границей. Но и их судьбы не похожи на нашу. Немцы через 30-40 лет после войны, развязанной третьим рейхом и стоившей миру неисчислимых жертв, смогли добиться того, что на одной из Олимпиад Германская Демократическая Республика и Федеративная Республика Германия выступили единой командой, да только ли Олимпиада... В чем же мы провинились, кому мы нанесли урон, чьи тысячелетние памятники мы разрушили, кому же мешаем мы?! Для граждан Советского Азербайджана граница Иранского Азербайджана давно на замке. Более того, если среди советских дипломатов в Иране окажутся азербайджанцы, им не дано увидеть Тебриз: не позволены поездки в Тебриз нашим официальным делегациям и даже спортсменам! Поэт такого масштаба как Сеид Мохаммед Шахрияр, живой классик нашей литературы, так и не смог осуществить свою мечту - побывать в Баку...

В опубликованных иранских впечатлениях народного поэта Наби Хазри рассказано об этой скользкой "разделительной политике, безнадежно устаревшей в наши дни. На его просьбы посетить Тебриз все время уклончиво отвечали: "подумаем", "посмотрим". До последнего дня ему не сказали окончательного "нет!". Это только один эпизод, показывающий лицемерную сущность фарсидского шовинизма! Делать хорошую мину при скверной игре, нож всадить в спину, яд подмешать незаметно, исподволь заползти в душу и орудовать тихой сапой - вот их принцип...

Еще одна судьба. Он жил один. Однажды он навестил своих друзей, расплатился с долгами, и больше его никто не видел, нигде он не появлялся, телефон его был вечно занят. На третий день друзья забеспокоились, сломали дверь балкона, вошли во внутрь и застали хозяина мертвым, с телефонной трубкой в руках, на лице застыла блаженная улыбка. В телефонном узле они узнали, что в вечер своей смерти он говорил с Западной Германией с братом, которого не видел и голоса которого не слышал сорок лет: во время разговора с ним он скончался.

* * *

Каждый переживает беду по-своему. Если с Юга эмигрировали сотни тысяч азербайджанцев, то можно написать столько же трагических историй.

Некоторым из них через 30-40 лет довелось повстречаться со своими близкими, но нетрудно представить, какая боль при этом примешивалась к их радости.

Сколько измученных сердец не выдержали радости долгожданной встречи!

...Рассказывают об эмигранте, который отправился на теплоходе в Иран и при приближении к берегу не выдержал, бросился в воду и умер от разрыва сердца.

... В Армении, на ленинаканском железнодорожном вокзале я провожал Зейналабдина Макаса, пропагандиста советской литературы в Турции. Чтобы скрасить горечь разлуки, мы вспоминали наших общих друзей и связанные с ними веселые истории: трудно было поверить, что через несколько часов мы расстанемся, быть может, навсегда. Среди тех, кто находился в таможенном секторе, было много азербайджанцев. Здесь был и исследователь древней Шемахи, автор интересных работ археолог Гусейн Джидди и с ним две его сестры... Одна из его сестер живет в Баку, другая в Иране; они встретились после сорокалетней разлуки. Старшая сестра вновь возвращалась в Иран, но поскольку прямое сообщение с Ираном было проблематичным, она ехала через Турцию. Две сестры сидели в холодном зале, грустно прислонившись друг к другу; казалось, переплелись их белые локоны, черные платки, даже слезы. В соседней комнате они переговорили и наплакались до утра. Сейчас, когда приближалось отправление поезда, они не могли громко плакать, как ночью: молча прижались они лицом к лицу, слезы текли по их лицам, а сами они тихо, жалобно стонали. Только суровое лицо ученого хранило твердое выражение. Этого высокого мужчину можно было увидеть в разных точках зала ожидания: порой он садился рядом с сестрами, смотрел задумавшись куда-то вдаль казалось, он вылеплен из цельного куска скалы, и страдания превратили его в камень. Чем больше стонали сестры, тем больше он замыкался, тем более суровым становился, тем более каменел.

Снег, который шел с ночи, повалил гуще. Нескончаемая белая пелена заволокла древний Гюмрю, и на расстоянии ста-ста пятидесяти шагов ничего не было видно. Перрон с двух сторон был оцеплен: по коридору, который образовали пограничники, пассажиры тащили свой багаж в вагоны. Я говорю Зейналабдину, чтобы в дороге, в случае надобности, он оказал помощь старшей сестре Гусейна Джидди.

Поднялся возбужденный шум: близится расставание. Последние напутствия, последние слова, прощание... На перроне, можно сказать, нет никого, кто бы не плакал, кто, по крайней мере, не прослезился бы.

Вот закрылись двери, оцепление снято, люди разбрелись по открытому перрону. Поезд издает прощальный гудок и медленно трогается. Обернувшись, я вдруг увидел, что мужчина, который все это время стоял молча, с суровым, неприступным лицом, вдруг ринулся к вагону. Большими ручищами обхватил два-три окна; казалось, он порывается удержать поезд. Сестра с той стороны, брат с этой, прижались к ледяному стеклу и, казалось, своими глазами, губами, ногтями стремились растопить, выгрызть эти стекла, разделяющие их.

Поезд неудержимо набирая скорость, ушел, как последний миг встречи после долгой разлуки, как слово, слетевшее с уст, счастье, как сама жизнь... Слезы застилали мне глаза, и я ничего не видел вокруг. Смешавшись с толпой, я вернулся в здание вокзала. Ученый, который со вчерашнего дня держался очень спокойно, выдержан но, сдержанно, застыл каменной глыбой посредине зала, будто не было у него больше сил двигаться. Закрыв ладонями лицо, не обращая внимания на окружающих, он плакал навзрыд, как ребенок. Кажется, только сейчас, когда закончилась двухмесячная встреча после сорокалетней разлуки, когда он нашел свою любимую сестру и вновь потерял ее, когда осознал, что возможно, никогда ее больше не увидит, он дал волю слезам, теперь то они уже не принесут сестре дополнительной боли, нового страдания.

Что всплыло в его душе в эту минуту; далекие, безвозвратные годы детства, проведенные там, на Юге, родные края, отчий дом, прошедшая жизнь, крупица надежды на возможность вновь увидеть милый облик сестры, запечатлевшийся на вагонном стекле в последнем порыве?!