Святослав Рыбас - Дитюк

Дорогие мои деточки, Вовуська и Сашунька!

Я поехал на целину, чтобы наш народ жил богаче и краше. Я хотел бы, чтобы вы продолжили мое дело. Самое главное - нужно быть в жизни человеком. Целую вас, дорогие мои. Ваш отец".

Да, я тогда и думаю себе: надо идти дальше. Ежели мы поныне оставались жить в вагончиках, так это была бы уже не романтика, а неразумность наша. Тогда бы мы остановились. Для меня это значит, - я не просто пашу, переворачиваю целину, я на ней еще что-то другое должен сделать. - Или ты ее, или она тебя. Нужно было перестраиваться на капитальную основу, вглубь разворачиваться. Уже неинтересно мне стало, и я почуял, что пора снова целину ломать, в себе на сей раз.

Потому как не один я хотел жить вперед, а вся целина стала другой, она вела меня. Когда Гагарин облетел Землю, он нас тоже как будто понял. Он был наш, уходил в небо с наших степей. Это и для меня началась новая пора. Я с ним одного поколения, ему двадцать семь, мне - двадцать пять; за нами военное детство, труд, и его смоленская земля, и моя полтавская, и наша целина, - вся Родина наша.

Еще не было памятника Юрию Алексеевичу, а в нашем крае уже заложили совхоз имени Гагарина на берегу степного озера Кос-Куль.

Он был нашего поколения, это сущая правда, а по-другому и быть не могло.

Мы с тобой, Григорий, земледельцы. Профессия наша самая древняя и прочная, ибо от земли нельзя оторваться, порядок нельзя изменить: весной сеять, осенью - жать. Именно через земледельца люди и человечество чувствуют природу, свои обязанности перед всей жизнью. И я тоже чувствовал свои обязанности.

Предложили мне новый трактор, он в поле стоял разбитый. Я его весной взял, двигатель заменил и стал работать. Я понял, что тракторист из меня вышел неплохой. Так я работал до шестьдесят второго года, все как будто силу копил. А в шестьдесят втором пришел к главному агроному, Пискунов тогда был, и предложил выращивать кукурузу и свеклу механизированным способом. А у нас вручную выращивали. Мой старый напарник к той поре перебрался механиком на маслозавод. Я к нему. "Давай, - говорю, - Вениамин Иванович, бросай! Идем вместе, как на целине". Он пошел со мной. По двести центнеров с гектара свеклы брали. Дешевая была у нас.

Я и повеселел, - новой стороной обернулась моя работа, думать больше нужно было Так-то лучше.

В нашем селе театр в клубе открыли, стали пьесы играть. И меня зовут. Ну, думаю, я большой, на сцене не умещусь, смеяться будут. Однако пошел, как не пойти... Дали мне роль деда в пьесе Софронова про молодую председательшу колхоза. Комичный дед! Мне нравилось играть, я и сейчас на Новый год наряжусь Дедом Морозом, а вокруг меня дети так и вьются... Вот даже театр мы сами сделали, до того целина на капитальную основу переходила.

И тут со мной случился урок на всю жизнь. Осенью шестьдесят пятого свекла уродила богатая, мы с Вениамином радуемся. Пора, значит, убирать. Мы к Пискунову, а он говорит: "Рано. Пусть наливается". Эх ты, сторона родная! Да морозы трахнут, пропадет наш урожай. Сегодня тепло, а назавтра лужа льдом блестит. Ведь стихия. А Пискунов - "рано". Заладил он свое "рано", и мы спорить бросили. Он агроном, ему виднее. Ну, и половина свеклы замерзла. Нет, теперь со мной такого не случится, я на своем настою. Начальник он или главный, а я тоже не винтик, я тоже на этой земле. В глаза не мог бабам глядеть, они вручную собирали клубни, комбайны простояли в загоне. Был урок! Не забуду.

Потом, когда свеклу перестали выращивать, когда снова к хлебу повернулись, меня временно назначили бригадиром тракторной бригады. Месяц проходит, директор Дитрих говорит - подожди, не нашли еще замену. Так до весны тянули, а весной - сеять: на переправе коней не перепрягают. Я остался. Народ у меня был разный, и опыта у меня никакого. Единственно, упрекнуть не могли, я машины знал. А как дальше будет, одному богу известно.

Не знали мы, какие беды нас ждут. Год выпал жуткий. На то человек, чтобы пройти беду и человеком остаться. Так я думаю.

Надо вспоминать и горе, и радость, а приукрашивать нашу жизнь - это себя обеднять, это значит принизить наших людей.

Какие у нас люди? Настоящие. Когда я стал бригадиром, я особенно утвердился в этом, потому что должен был глядеть на них зоркими глазами.

Зимой в бригаде мало народу, а весной надо набирать. Кого брать? Я брал тех, кто десятилетку закончил, молодых. Колю Шалыгина, Колю Чухлиева, Жаку Тунгушпаева, Сережу Гребенюка... Мне их брать не советовали. Они еще работать толком не умели, охотники были набедокурить - то Чухлиева участковый лейтенант бегает разыскивает, то кто-то окно в интернате высадит, к девчонкам заберется, то в клубе подерутся. Я их взял, их шалости меня не пугали. Я ведь что-то в них видел.

До меня бригадиры с такими ребятами жестко беседовали. Приказал работай. Обломался - ремонтируй. Мне так не хотелось. Сначала я показывал им, как клапан регулировать и как гайку подкрутить...

Нет, я от мальчиков больших хлопот не терпел. Я просто хочу знать человека, что он думает, как у него дома. Я должен знать о них все. Никогда я не крикнул, нету такого в моей практике. Скоро они знали, как подъехать к сеялке, как плуг подцепить.

Когда мальчиков в армию забрали, они мне писали: скучаем по полю, хотим на работу. Все возвращаются. Вот сейчас наш сосед на Камчатке служит, и приходит ко мне его отец: "Сдавать корову или кормить будем? Как, Володька?" Я ему: "Кормить", потом сена привез. Они меня знают, я их не забуду...

Тот год, шестьдесят седьмой, тяжкий для нас был. Я запомнил его страшно. У нас и поныне в бригаде поля трудные, от одного поля до другого порой километров тридцать, вдобавок еще речка Колутон разливается... Но это привычно. А тогда в июне с утра подул сильный ветер, сначала пылью мело, потом небо стало сереть.

И вдруг черно сделалось. Земля поднялась в воздух, как будто не земля, а море. Дышать невозможно. Руками закрылся. Страшно. Что творилось с полем! Почва как будто утекает, песчинки перерезают всходы, и корешки летят.

Это не просто почву сметало. Это целую жизнь сметало, ведь этот тоненький слой - самая малость от общего объема нашей Земли, именно он сделал возможным существование человека... Я был бессилен. Мне нужно было как-то защитить его. Я полез в трактор; на сиденье лежала земля; я опустил плуг и стал пахать. Впереди я ничего почти не видел. Но мне это было все равно: я держал трактор наперерез ветру, в боковое стекло стучало землей, и я не мог отклониться от нужного направления. Непременно надо было пахать поперек ветра, чтобы выковырять побольше комки, чтобы они придавили песчинки и удержали землю.

Кто-то на ходу рванул дверцы. Ввалился в кабину Пискунов Павел Михайлович, главный агроном. Не понимаю, как я его узнал. "Давай лущильником!" - кричит. Значит, плугом не помогает. Я стал лущильником пробовать, и мне горестно было, что ничего не могу изменить. Никогда я такого не переживал. Даже когда замерзал с Шалыгиным в буран...