Алексей Бежецкий - Тиф

«Как же она меня судит за то, что я для нее сделал? — думал Иловлин, — надо признаться… Она тогда спасет меня».

— Да… я люблю ее…

— Вот видишь, какой ты негодяй, какой ты преступник! — сказала Мариам, но ее нежный голос противоречил словам. — Мало одной жизни, которую мы возьмем у тебя; за это надо тебя казнить два раза!..

Итак, предчувствие его не обманывало; его ждала казнь, и ужас все более и более охватывал его существо. Но и в эти последние минуты он испытывал болезненную сладость присутствия Мариам, хотя она была в числе тех, которые собирались отнять у него жизнь. «Какая она свирепая женщина! — думал он. — Как это чудно и странно!.. Я знаю, что она любит меня и сама тянет меня к погибели… И какой обман! Жестокий обман! А все же я люблю ее…» И все его мысли, казалось, немедленно же сообщались Мариам, и в то время, как она увеличивала ободрения против него, звуки ее голоса становились вое нежнее и мягче.

— Ну, защищайся, преступник! Говори что-нибудь, арестант! — грубо сказал третий судья.

И Иловлин торопливо, с необыкновенным волнением стал говорить все, что приходило на ум, сам не понимая ни одного слова из своей речи. Всякий раз, когда он останавливался, чтобы перевести дух, третий судья тотчас же погонял его словами: «Ну, говори! рассказывай, арестант!» А Порошин безнадежно мотал головой и презрительно улыбался, как будто желая сказать: «Знаем, знаем мы эти увертки! только они ни к чему не поведут…» Когда от нестерпимой жажды у Иловлина пересохло в горле и он не мог уже двигать более языком, явилась какая-то длинная личность и отвратительно-гнусавым голосом прокричала несколько раз: «Он знает по-французски! он знает по-французски!»

— Ну, говори по-французски, преступник!

Иловлин со страшным напряжением мысли стал говорить все французские слова, приходившие ему на память. Когда он умолк от усталости, защитник прокричал: «Он знает по-итальянски! Он знает по-татарски! Он, знает по-армянски! Он знает по-александропольски!»

— Ну, говори по-александропольски, преступник!

Но преступник, вместо того чтобы показать свое необыкновенное знание даже александропольского языка, упал в изнеможении…

Затем начались разнообразные казни, которые, впрочем, не доводились до конца, а производились примерно. Иловлин всячески старался им противиться.

Дом, на котором сидели судьи, исчез, и вместо него явилось дымящееся пожарище. Догорал лес; густой дым обвивал ближайшие обгорелые деревья, но сквозь дым виднелись красные еще от жара, более отдаленные стволы. Оттуда, с большими усилиями и страшно медленно, тащили огромное бревно, чтобы раскачать его и задавить им Иловлина. Он в ужасе притаился sa окном, в расчете, что его, может быть, не заметят. Но «они» как будто и не сомневались в том, что он их не избежит, и все их внимание было сосредоточено на огромном, тяжелом бревне… «Боже! — думал он, — зачем такое огромное бревно? Ведь они меня раздавят им, как мышь!» «Ну, берись, что ли, разом! — кричали они, — разом берись!.. раз, два, три — бери!!» Хотя бревно было еще довольно далеко, но он уже чувствовал, как оно надавило ему на грудь, и… очнулся.

Тогда, по предложению кого-то, было решено заморить его молчанием, и в комнате наступило полнейшее безмолвие. Самойлов, Заелов, священник шевелили губами, но ничего не было слышно, и тщетно старался он сам извлечь малейший звук из своей груди. Тогда он стал молиться и услыхал биение своего сердца. В комнате раздался шум как бы прибывающей воды, сначала тихий, а потом все более и более громкий и, наконец, обратившийся в протяжный и свирепый рев. «Идут! Идут!» — раздался где-то вверху торжествующий голос, и вся стена исчезла. Перед Иловлиным открылся беспредельный океан, один вид которого может наполнить душу ужасом. Небо было серое и тусклое, а мутная вода моря казалась еще темнее. И все было мрачно и ужасно… Только где-то, в беспредельной дали, низко опустившаяся звезда отбрасывала вверх колеблющийся сноп света. Страшный ветер колебал этот бесконечный океан, и шумные волны, взлетая до неба, заворачивались в разные стороны, как исполинские водяные пещеры, а белая пена целыми облаками носилась под небом и исчезала в его тусклой беспредельности. По бушующим волнам, оглашавшим воздух протяжным воем, неслись прямо на Иловлина тысячи освирепелых собак, и на спасение не было никакой надежды. Последние минуты его настали…

Иловлин пронзительно вскрикнул, в отчаянии соскочил с постели и упал на руки к испуганной Мариам, входившей в это время в комнату. На этот крик прибежал Самойлов и уложил своего командира в постель.

— Ишь, даже с кровати соскочил! — говорил он, кутая больного одеялом. — Вот болезнь-то проклятая!..

Несколько дней Иловлин находился в отчаянном положении, но час его еще не пришел… Через две недели он начал поправляться. Тиф произвел в его памяти значительную перемену: он забыл, как он заболел, а также многое из того, что происходило в действительности до его болезни; он только вспоминал одни за другими безобразные видения, которые его преследовали в бреду; по временам, в особенности вечером, ему казалось, что он действительно все это видел. Несколько ночей он с трепетом ожидал, что тиф вернется и опять ввергнет его в эту ужасную область призраков, но, к счастью, природа пересилила болезнь…

Тем временем эпидемия с страшной энергией опустошала войска блокадного корпуса. Сначала тиф свил себе гнездо в Эрзеруме. Бывали дни, что в городе умирало по триста человек. Среди населения и турецкого гарнизона царствовало уныние. В половине января тиф, значительно ослабев в городе, принялся опустошать наши войска.

В селении О* смерть безжалостно расстроила маленькое общество. Прапорщик Чирков, ожидавший производства в следующий чин «за отличие в делах против турок», заболел и умер через три дня. Отец Андрей, неутомимо ухаживавший за всеми, тоже слег. В двух ротах, стоявших в селении, ежедневно умирало по нескольку человек, и каждый день на ближайшем кладбище отрывались свежие могилы. Заодно умирали и мирные жители. Через неделю после того, как заболел Иловлин, Мариам заболела тоже. Какие видения посетили бедную девушку на ложе смерти — этого никто не знает, потому что она умерла, не сказав о том никому ни слова. Ее похоронили в тот день, когда Иловлин первый раз встал с постели и, с помощью Самойлова, мог сделать несколько шагов по комнате.

Через несколько дней, спустившись вниз, Иловлин встретился с отцом Мариам. Старик осунулся, постарел и, мрачно взглянув на капитана, ушел к себе, пробормотав какие-то слова.

— Это, кажется, хозяин? — спросил Иловлин… — Отчего у него такой странный вид? Разве он тоже был болен?