Михаил Садовский - Фитиль для керосинки

-- Здравствуйте...

-- А подняться на крыльцо ты уже не можешь? -- Она говорила точно, как Сара. Тут все так говорили. -- А если бы я тебя не позвала, что бы ты завтракал сегодня?

-- Мммм...-- Он посмотрел на нее и ничего не ответил. Вот бы тогда он так молчал!!!

-- Ты можешь даже присесть... Знаешь, я ходила в церковь... помолилась за Николая, за упокой. Мне легче стало. Пей.

-- Да... -- Он поднял на нее глаза и не опускал.

-- Может, тебе тоже помолиться? Станет легче -- Вот увидишь. -- Он ничего не ответил, вытер ладонью губы, потом ладонь отер о бедро и только вздохнул. -Что ты вздыхаешь? Ты думаешь, если мальчишки тебя дразнят, а ты трясешь головой, как припадочный, так я поверила, что ты шмасшедший? Нет и нет. Потому что я же знаю, какого ты ума, что если бы тут на всех понемногу разделить, так они бы не жили так, как живут... -- Он ничего не отвечал -- это была привычка. Но это уж появившаяся потом. А сначала... зачем он ему читал стихи? Купился. "Говорят, Вы много стихов на память знаете! Я сам люблю..."

И попросил его почитать стихи... Кто стукнул, что он братве читал часами!..-- И сам, закинув ногу на ногу, с папироской между пальцев, стал бормотать: "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей..." Ну, и черт с ними, с гвоздями! Так он должен был вставить ему:

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез,

Начало было так далеко, Так робок первый интерес.

И главное, слушал так внимательно... и вглядывался, аж сверлил глазами -- он просто не знал, чьи стихи! Стихи сочинять не разрешалось... если только для лозунга...

Они ж, зеки, его сами заставляли читать, звали "поэтом". Им все равно, чьи стихи... Кто-то же стукнул. Он сам-то никогда не писал. Кто настучал? -Застыдился он снова за кого-то неизвестного.

-- Абхам, -- прокартавила его память, -- опять, бля, жидовская морда, воруешь

-- стихи чужие... -- но тот, шустрый, не успел договорить. Сзади на его плечо легла тяжелая рука, и тихий голос снизу приговорил в темноте: "Позволь ему выдти!" И в бараке стало одним меньше. -- Читай, Абрам, -- теперь имя его уже прозвучало не как позорное оскорбление. Так потом и было до конца срока: Абрам -- "стихи"... "стихи", пойди сюда... это значило уже: свой, они берегли его для утоления души...

-- Знаешь что, ты все же сходи помолись... -- Вернула его Клава, -- а не хочешь в церковь -- тут, на иконку! -- И она распахнула дверь с терраски в комнату.

-- Нет. -- Он покрутил головой.

-- А что? Ты думаешь, тебя за это теперь вызовут.

-- Нет! Простите, Клава, я не могу... Вы же знаете: у меня другой Б-г.

-- Бог у всех один! А если твой лучше, сходи к своему!

-- Это только все гои рисуют идолов и украшают храм, а у евреев Б-г в сердце.

-- Вот, вот. За это вас и не любят, -- потому что вы гордые... чересчур...

-- Спасибо, Вам...

-- Спасибо. Что, "спасибо".

-- Спасибо... -- Повторил он снова, еле слышно.

-- Ты совсем пропадешь, Абрам. Николай, так хоть без вести пропал... Знаешь, что я думаю... может, он еще объявится, он ведь такой... -- она замолчала и вздохнула... -- так, может, он еще объявится где-нибудь... может, в плену был и боится назад ворочаться, знаешь...

-- Я пойду, да и Вам пора на базар с молоком.

-- Если бы твоя Сара посмотрела на тебя, она бы не была довольна. Ты зря так. Так не проживешь. Ты же умный. Может, в школу обратно вернешься? Учить?.. -Но он уже ничего не слышал. Имя жены увело его так далеко назад, что голос Клавы туда не доносился из будущего, и вся эта улица с кривыми заборами и заколоченными домами была совершенно холодной и неродной. Он ее такой не знал. Пока на ней было пусто, он вернулся в дом, затворил двери, прошлендрал

в комнату и опустился на табуретку. "Все, -- решил он, -- Больше здесь не могу, действительно сойду с ума".

Он снял со стены последнюю и единственную фотографию, запихнул рамку за пазуху, вытянул из заветной щели тонкий сафьяновый бумажник с писулькой вместо паспорта и посмотрел в окно.

К нему уже привыкли за несколько месяцев, что он вернулся. Величко, знавший его отца в двадцатых и с уважением отнесшийся к справке о реабилитации, вздохнул: "Надо ж, как вышло, сколько невинных"! Он помог даже отыскать кое-что из бывшей мебелишки у соседей...

Абрам осторожно вышел на гнилое крыльцо, чуть притворив дверь, прошел на зады к собачьей конуре, снял с крюка внутри Лиркин ошейник, скомкал его в карман, оглянулся, неожиданно ловко перемахнул закачавшийся и заскрипевший низенький заборчик из продольных ошкуренных кривых осинок и легко пошел через луг наискось к ветхому мостику. Чужие никогда не ходили в эту сторону

-- тут можно было и не вернуться назад, с болотами шутки не шутят. Он шел споро, иногда подбирая полы пальто, и в такт его шагам, перепрыгам через кочки и с бугорка на бугорок в нем проклевывалось что-то свежее, крепкое и испытанное:

Но ста-рость -- э-то Рим, ко-то-рый

Вза-мен ту-ру-сов и ко-лес...

"Надо было Клаве сказать". Он не знал, зачем и что надо было сказать Клаве. Она была единственной ниточкой с прошлым, и казалось иногда, что вслед за Клавой из ее дома выйдет Сара с блюдечком соли или стаканом молока, которого по -- соседски...

Не читки требует с актера,

А полной выкладки всерьез.

"Зачем я ему читал Пастернака?! Зачем?!" -- Разозлился он. -- "Впутал в такую мразь! Этому подонку! Читал! Стихи! Не какого -- то там Луговского, Тихонова, а стихи! Зачем?"... И когда их уводили всех, так она же спрятала нашу малышку...

Но она убежала ночью спасать маму... у всех, конечно, горе... но Клава еще родить не успела... Николай... кто его знает, все может быть... ну, больше же никого... и где их расстреляли? Если бы хоть отыскать этот ров". Когда он почувствовал, что не хватает дыхания и ноги не дают нужного толчка, чтобы перелететь трясину, он остановился и понял: уже вечер. Тогда он оглянулся, и ему стало ясно, что крепко сбился с пути -- надо был взять правее, а теперь непонятно, как быть: идти вперед -- не видно, куда, назад -далеко и невозможно -- нельзя возвращаться. Здесь на месте можно только стоять и негде даже сесть -- нет сухого и твердого места... Нехорошее чувство вспыхнуло внутри и захлебнулось -- это не был страх, но инстинкт зверя, попавшего в ловушку, на мгновение возобладал над человеческим характером. Он огляделся по сторонам, прикинул, сколько времени еще до темноты, и стал читать стихи вслух, громко, отчетливо, как делал это в карцере, чтобы не свихнуться и не сдаться:

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба.

-- И никаких гвоздей из людей делать не надо! Не надо! -- заорал он.-- И не надо "Левой! Левой! Левой!" Не надо. -- Дышат почва и судьба. Они дышат, дышат Сарой и Ракелечкой и стариками... эта почва... и эта судьба... эта их общая... почва... и полная выкладка... всерьез... " Его мутило от голода. Голова кружилась от этого сумасшедшего слияния, от этих шуток с подоплекой, вздыхающего человеческими голосами болота, где дышали все ушедшие без него навеки...и близкие, и чужие... все -- почва... и судьба... в никуда... где-то...