Михаил Садовский - Фитиль для керосинки

Теперь, по дороге к лесу ему почему-то вспоминалась только одна часть разговора, когда дядя Сережа уже стащил с себя гимнастерку, повесил сзади на спинку стула, и золотая звездочка Героя висела вниз головой. Они сидели с отцом, наклонившись через угол стола друг к другу с зажатыми в руках стопками, потные, взъерошенные, и говорили вполголоса.

-- Тебе, Лазарь, считай -- повезло, что тебя в сорок втором шарахнуло...

-- А тебе, -- возражал отец

-- И мне, дураку, -- соглашался дядя Сережа. -- Триста двадцать пять боевых вылетов... и живой! Может, от дурости и живой -- на рожон лез так, что никто поверить не мог... что говорить, судьба...

-- Судьба, -- согласился отец, -- и у Лени судьба.

-- Хватит, -- вмешалась мама, -- Хватит! -- и заплакала.

-- Все! -- тихо отрезал отец.

-- Все! -- подтвердил дядя Сережа, -- Пусть ему земля пухом будет!

-- Пойдем! -- позвала дяди Сережина мама, высоченная, седая, гладко причесанная старуха, -- Пусть пьют, грехи смоют. Не трогай их, -- и обняла маму за плечи.

-- Я тебе скажу, Лазарь, -- дядя Сережа так наклонился к отцу, что они сошлись лбами. -- Мы их, конечно, победили... но войну не выиграли... -- он совсем понизил голос: я хоть и летал четыре года, а и на землю спускался. Аэродромы то не в городах, а в поле -- ты бы посмотрел на их фольварки... они быстро встанут, а наши так и будут в грязи всю жизнь...

-- Что же делать, Сергей, что делать...

-- Не знаю... да от столиц подальше... вот я летаю на севере -- там и народ получше, и житуха полегче... думай, сам думай... Это Венька запомнил крепко. И взгляд отца, сказавшего, обернувшись к нему: "И не болтать!.." Дядя Сережа тоже обернулся, положил ему на шею тяжелую ладонь, притянул к себе и добавил: "Он мужик надежный! Проверено." Вот сейчас по дороге в утренних сумерках Веньке в скрипе снега слышались голоса того разговора и непонятным образом связывались с его нынешними переживаниями и тоже запомнившейся ему не очень понятной фразой Белобородки, когда тот объяснял, как надо читать текст роли, вникая в глубину каждой фразы: "Вы черную смородину когда-нибудь ели? Снаружи спелая ягода совершенно черная, а внутри? Нет. Она не черная -- она темно бордовая. Вот и доберитесь до содержания каждой фразы и поймите, какого она цвета..." Венька чувствовал тут что-то общее, но пока еще не мог понять... и его удивляло, как дядя Сережа запросто, на одном языке разговаривал и со Щербатым, и с отцом, и они говорили о каком-то им одним видном цвете, который Веньке пока был недоступен.

С елкой проблемы не оказалось. Щербатый сам выбрал ему две штуки, отломил кусок пирога с капустой, проводил до опушки "Мне в ту же сторону", велел кланяться Сергею, если прилетит, и обещал зайти выпить рюмку водки по случаю Нового года. А куда, ему объяснять долго не пришлось -- дачу генерала, на которой жил Шурка, он знал, и школу тоже...

ГЛАВА Х. МАМА.

Новогодний спектакль прошел с таким успехом, что его пришлось сыграть трижды! На первом (еще в старом году) было столько зрителей, что стояли вдоль всех стен, сидели в проходах и к середине первого акта пришлось открыть двери, чтобы не задохнуться.

Белобородка не выходил из своего кабинетика и так накурил, что когда открывалась дверь, оттуда валил дым, как пар в морозный день. Верочка кипела в кулисе: подавала реквизит, подкалывала отстегнувшиеся шлейки, шипела на суфлера и командовала занавесом -- была мотором спектакля. А артисты после первых пяти минут волнения вдруг ухватили ту необъяснимую волну, которая возникает в зале лишь на удачном спектакле, и понеслись на ее гребне в зал. Эта волна ударялась о зрительские сердца, закипала там смехом, вздохами восторга и сожаления, удивлением и общими ремарками и откатывалась снова на сцену, чтобы там еще больше воодушевить и вдохновить молодых энтузиастов. Действительно, исчезла четвертая стена, и Белобородка по доносившимся звукам уже понимал, что УСПЕХ! Что ему удалось компенсировать все недостающие составляющие спектакля юношеским энтузиазмом, детской непосредственностью и безграничной самоотверженностью своей удивительной труппы. Он добился сейчас того, о чем мечтал на профессиональной сцене, и что очень часто наталкивалось на вещи непреодолимые, ему неподвластные: запреты, страх, оглядку опытных зрителей, когда актерские амбиции и умение отступают перед разумом и суетой окружающей жизни, в которую играют все одинаково плохо и на сцене, и в зале. Он добился своего -- победил. Он не умер еще -- рано его списали! Дорогие ему мальчишки и девчонки, конечно, не понимали всего того, что творилось в его душе, но были заражены его серьезностью, его умением отдаваться без оглядки происходящему на сцене, а не около, -- они не умели анализировать это, но зато с детским обезьянниченьем подражали и добивались большего, чем порой иные профессиональным навыком. Триумф завершился совершенно неожиданно! В двух газетах появились заметки об их "Двенадцати месяцах" -- такого вообще не предполагал никто, даже не мечтал. Больше всех был счастлив Белобородка. Если бы только знали редакторы, как ему нужна была эта реабилитация после его долгого и не добровольного переселения в Сибирь и трудного возвращения. Все заповеди и нормы поведения новоявленные актеры выполняли неукоснительно

-- никто не пытался выглянуть в зал, не общался с публикой в антракте -- за кулисы никого не пускали, чтобы не болтались попусту и не отвлекали перед выходом тех, кто стоял "у черты", и только Вера хлопала по плечу каждого и говорила --"Давай!"

Но со сцены, со своего возвышения Венька, не нарушая строгого запрета "Не коси в зал со сцены!", ясно видел публику. Он каркал с верхушки елки раскатисто и вдохновенно. На каждую такую своеобразную тираду публика реагировала бурно и радостно, а он доводил интонацию до крайней степени: то это было "Кар -- осуждение, ну и ну!", то "Кар -- удовлетворение и восхищение!" В голове его звучал голос мастера "Не так каркаешь!" И он так значительно и требовательно это говорил, что Венька запомнил навсегда...Короче говоря, без дела он не сидел, Белобородка точно обозначил места, где надо было "раскусывать ягоду смородины", и он отыгрывал без слов ситуацию. Но поскольку крутиться ему на своем возвышенном месте было никак нельзя, чтобы не грохнуться, а стоял он лицом к залу чуть в глубине -позиция для наблюдения оказалась самая подходящая. Эсфирь по-детски заливалась и все время вынимала платок из маленькой лакированной сумочки, промокала слезы в уголках глаз и снова прятала его. Фейгина было слышно, так он шумно вздыхал или вместо смеха произносил какое-то "гы-гы-гы".

Лизку удалось обнаружить у стены -- она непонятно на чем сидела в обнимку с Блюмой, а Генка стоял сзади. Маму Веньке долго не удавалось найти. Он увидел ее в предпоследнем ряду. Она сидела рядом с Шуркиной мамой и обе они, как показалось Веньке, плакали. Вообще, непонятно было, отчего так часто многие вытирали слезы в зале? Разве мало пришлось пережить им? Такая война? Такая страна... такая боль вокруг... А здесь на совершенно невинной пьесе! "Вениамин! Ты поаккуратней! -- Что? -- переспросил Венька. -- Громко очень и раскатисто! Ворон -- не дурак! О себе подумай -- так каркать -- подстрелят охотники! Головой-то покрути -- нет ли кого, опасности какой?! Как Александр Михалыч говорил! -- Вера по обыкновению хлопнула его по плечу". На втором представлении, когда публика вся была "чужая", повторилось то же самое, Венька видел, как люди вытирали глаза. Это, пожалуй, для него оказалось самым большим впечатлением от всего, что произошло. Даже "Премьерный банкет", который устроили тут же за кулисами, где на столе были удивительные яства -- домашние пирожки, мандарины, сосульки-хлопушки, даже покупной огромный торт с разноцветными кремовыми розами и каждому подарок в целлофановом пакете с надписанной открыткой -- даже это меньше удивило его. Он уже стал переживать, что и вправду "какой-то не такой" по словам Королевы, но выяснилось, что все, даже те, кому неудобно было смотреть в зал, даже месяцы, сидевшие в кружок на поляне спиной к залу, заметили это! Получалось точно, как учил Белобородка: чувствовали настроение зрителей каждой клеточкой!