Михаил Садовский - Фитиль для керосинки

-- У вас пасха скоро. -- Выдавил Юрка и опустил глаза. -- Еврейская. -- Уточнил он. Венька молчал. Юрка тоже долго молчал, потом поднял на Веньку глаза и тихо сказал: уходить надо!...

-- Куда? -- после паузы недоуменно спросил Венька.

-- Громить будут! -- совсем шепотом произнес Юрка и оглянулся.

-- Чего? -- не понял Венька.

-- Я слышал. Они договаривались. На еврейскую пасху. Где, не знаю. Но сильно будут.-- Он поднял руку и показал на свое лицо. Оно было в кровоподтеках.

-- Что? -- не понял Венька.

-- Я сказал, что не пойду с ними. -- Они помолчали. -- Я после того, -- он кивнул головой куда-то назад и поморщился от боли, -- больше не дерусь... тебе уходить надо. Они мстить будут...

-- Что ж мне, бежать что ли!? -- запальчиво возразил Венька.

-- Бежать. -- Тихо подтвердил Юрка. Помолчал и добавил -- Против ветра только дураки ссут.-- Он повернулся и пошел, не оглядываясь, и не в сторону станции, а совсем к лесу, откуда наплывала на поселок промозглая вечерняя мгла. На следующий день вечером Венька подслушал разговор родителей, которые решили, что он углубился в книгу. Из их разговора он узнал, что Мельник приходил к Блюме и сказал, что его предупредил знакомый опер, чтобы на субботу смывались, потому что будет погром. Отец доказывал, что это очередная провокация, что теперь не царское время, и они не зря воевали. Венька не понял, при чем тут тридцать седьмой, царское время, война (у отца на все было одно --"война"), а мама возражала, что он наивный и упрямый дурак. Конечно, говорили они по-еврейски, и "нар" не так грубо звучит, но смысла это не меняло. Они долго спорили и не могли ничего решить -- ведь на воскресенье договорено было у тетки справлять его день рождения. Позвали Григоренко и Василия Ивановича с женой...

-- Пока еще можно, мы спим, а когда хватимся --будет поздно. -- Тихо сказала мама и заплакала.

-- В этой земле лежит мой погибший сын! -- Торжественно заорал отец по-русски.

-- И мой тоже! -- тихо и так сказала мама, что отец присел к ней на корточках, обнял и стал утешать.

-- Будет. -- Твердо сказал Венька. -- Оба родителя уставились на него, будто впервые увидели его в комнате.

-- Что? -- произнесли они в один голос.

-- Юрка сказал. -- Продолжил Венька вместо ответа. -- Ремеслуха готовится...

-- У тебя замечательные друзья,-- начал отец, имея в виду ремеслуху, но мама прервала его:

-- Подожди! -- и к сыну: -- Что он сказал?

-- Он сказал, что они готовятся громить, а он отказался с ними идти, и они его измолотили. -- Веньку подхватила горячая волна, обычно заливавшая лицо и шею, и понесла. -- А Лизка уезжает... и Эсфирь, наша учительница истории, и Фейгин...

-- Все бегут... я понимаю, что вы меня не послушаете...

-- Подожди, подожди, откуда такая осведомленность? -- снова пафосно заговорил отец...

-- Это не осведомленность -- это, это... -- он не знал, как сказать...

-- Это жизнь. -- Сказала мама и снова повторила -- а ты наивный, -- и махнула рукой, -- "дурак" при сыне она говорить не стала.

-- Подожди, -- не унимался отец, -- мы тут говорили, и ты все понял?

-- Боже! -- по-русски взмолилась мать, -- Ты так часто бываешь дома, что все забываешь

-- Папа. У меня бармицве в воскресенье...

-- Вот и надо ее справить, не взирая ни на что! Мы там на фронте!

-- Хватит! -- Неожиданно визгливо заорала мама. -- Вы там на фронте! Мы тут в тылу! Хватит! Не хочешь! Я сама! Сама! Понимаешь!

-- Ты же партийная! -- бросил отец последний довод! И Советская власть не допустит!.. -- злобно сквозь стиснутые зубы процедил отец.

-- Все! -- отрезала мать. -- Завтра утром он едет со мной на работу. Сложи себе вещи -- вон в тот чемоданчик. Там мои уже лежат -- так что немного!.. ГЛАВА ХIY. ВЗРОСЛЫЙ

"Пойдем, -- сказал Шурка и решительно шагнул к лестнице на второй этаж. Ходить туда было строго запрещено Шуркиной матерью -- там были "хозяйские апартаменты". -- Пойдем, -- повторил он и, не дожидаясь, стал подниматься по ступенькам. Венька нерешительно стоял внизу. Конечно, дома никого не было, а если делать только то, что тебе разрешают, слово жизнь будет иметь очень узкий смысл, но...-- Скорей! -- скомандовал Шурка и повернул торчащий в дверях ключ.

Венька в три прыжка одолел лестницу, и они оказались в небольшом коридорчике, потом в спальне с широченной кроватью -- всюду была чистота, свежий теплый воздух ... Шурка подошел к тумбочке около кровати и присел на корточки перед крошечным приемником. Венька последовал его примеру. Но сесть и смять покрывало они не решились. Щелкнул выключатель от поворота ручки, засветилась прежде черная и нечитаемая стеклянная шкала, красная полоска побежала из конца в конец, повинуясь Шуркиной руке, и зашелестели, заурчали, заплескались звуки всего мира. Венька с восторгом смотрел на это чудо, на эту недосягаемую мечту (он даже в мыслях не допускал, что может иметь такой). Всеволновый! С 13 метров! Полурастянутые диапазоны! Боже! Вот это да! Он стал считать сколько их. Сбился, начал сначала. Потрогал коричневый пластмассовый бок, заглянул за него и увидел фирменный знак, гнезда, гнезда

-- он был ошеломлен.

-- Погоди! -- запротестовал Шурка.-- Здесь на девятнадцати про нас все время передают. -- Он еле заметным шевелением пальцев трогал большую круглую ручку, и красная стрелка незаметно для глаза сдвигалась вправо и влево. Урчание становилось то нежным, то плотным и грозным. -- Вот глушат, гады! Но ничего! Трофейная техника, что надо -- тут есть подстроечка гетеродина!

-- Ты тоже радио увлекаешься? -- удивился Венька

-- Вот! -- поднял палец Шурка. --"... жена синагога", -- сожжена, -- пояснил он. "В ночь на субботу был смертельно ранен сын равина...-- грохот глушилки становился невыносимо плотным, и волна передачи, как бы под его тяжестью проседала и потом постепенно выползала из-под гнета... -- ... надгробия, особенно пострадали захоронения последних военных и послевоенных лет. Советское правительство, осуществляющее государственную политику антисемитизма, хранит..." -- что оно хранит, узнать не удалось... Венька и Шурка переглянулись...

-- Только ты... --Шурка приложил палец к губам... -- а то меня мать...

-- А при чем тут твоя мать? -- удивился Венька

-- Ты что? Дурак? Она если узнает, что я приемник включал и наверх ходил...

-- А! -- Хлопнул себя по лбу Венька. -- Я не про то подумал: они глушат, чтобы мы не слушали это.

-- Будто мы так не знаем! -- усмехнулся Шурка.

-- Мы знаем! А другие нет... -- вразумительно сказал Венька. Жалко, что меня увезли все-таки. Теперь жалко. Я бы...

-- Да уж! Этот... сын, которого смертельно ранили... Он то с пистолетом был и стрелял... полковник... он в воздух, чтобы разогнать, а они в него из обреза пальнули... говорят из банды...

-- А я думал милиция...

-- Их никого не было... никого... они потом приехали на мотоцикле... а уже пусто... одни головешки и пожарные... мать! -- встрепенулся Шурка, и они мигом очутились внизу возле разобранного велосипедного колеса. Веньку давил стыд. Получалось так, что он сбежал, когда тут убивали людей. И он не мог ответить, почему он был не с ними? То, что увезли родители, совсем не убедительно. Он вспоминал имена разных пионеров-героев, о которых рассказывали в школе, о которых читал. Они ходили в разведку, сражались на торпедных катерах, партизанили, были связными... а он? Значит, струсил... тогда на ум ему приходили слова: "Государственная политика..." Как он мог бороться с государством? А разве фашисты были не государство?.. Но тогда боролись два государства... Нет. Они врут про государственную политику. Говорят же по тарелке: "вражеские голоса". Они врут. Боролись, боролись с фашистами, а теперь "государственная политика антисемитизма..." Он не заметил, как свернул на знакомую улицу. Здесь, на Лесной стояла синагога. Венька был в ней раза три или четыре и приходил сюда за мацой. Теперь перед ним лежал поваленный, втоптанный в снежную жижу и оттаявшую грязь штакетник забора. На месте дома торчала огромная нелепая труба, а весь бывший двор стал черным квадратом. Дальше по улице торчала еще одна труба. Венька подошел ближе и увидел палку, воткнутую в землю, с фанерной дощечкой, на которой коряво было написано углем "Цех". Здесь был цех, в котором пекли мацу. Напротив, на сплошном дощатом заборе крупно черной краской: "Бей жидов!" Некоторые буквы были растерты -- очевидно, хозяином дома... Веньке стало страшно. Он посмотрел в оба конца улицы, поднял глаза в серое плотное небо и почувствовал какую-то внутреннюю дрожь. Он хотел уйти и не мог, ноги будто навсегда влипли в эту жидкую грязь... а перед ним лежала и пахла удушающей гарью "государственная политика..." Кто-то положил ему руку на плечо, и он вздрогнул.