Илья Сафонов - Мечты об оловянной ложке

Время от времени снятся мне давно стертые из реальности дворы и переулки того московского района, который был не просто местом, где я жил, - он был моим миром, снятся такими, какими они были в 40-60-е годы. В этих счастливых снах я пробираюсь заросшими мостовыми и проходняшками кусочка Москвы, расположенного прямо через реку против Киевского вокзала между самой Москвой-рекой и Садовым кольцом. Любой район Москвы, Сызрани, Тьмутаракани, Чего-угодно найдет своих певцов и воздыхателей уже потому, что именно в нем пролетели счастливые годы их детства и юности, именно их видения и запахи поднимают со дна памяти забытые ощущения, лица друзей и подруг, счастливые видения, моментальные снимки, которые и хотел бы удержать, да нет, все расплывается, и нет их...

В течение 44-45-го годов наша квартира стала пристанищем сначала для семейства Гернет, а после них оравы Шапориных. Первые жильцы - Нина Владимировна Гернет вместе со ставшей членом семьи нянечкой тетей Дуней (Евдокией Васильевной) и сыном Эриком. Сама Нина Владимировна известна как детская писательница, автор множества детских книг. Эрик был уже взрослым молодым человеком и работал на каком-то заводе. Что это было за предприятие, я понятия не имел, но дома Эрик устраивал презанятные фокусы. Для начала он наполнил наши закоулки запасами пороха самого разного вида и калибра - от толстых макаронообразных трубочек до маленьких черных стерженьков. Изо всех этих порохов он время от времени устраивал во дворе фейерверки: огонь бегал по земле заранее выложенными фигурами, узлы этих фигур начинали вдруг фонтанировать разноцветными искрами, все это шипело и трещало - восторгам не было границ. Внутри квартиры были свои аттракционы, например, вдоль стен через маленькие шкивы были натянуты шнурки, а к ним подвешены разные фигурки и игрушки. Фигурки можно было приводить в движение и тем самым вызывать у неподготовленных испуг разной степени тяжести.

В описываемые времена тетя Нина была, главным образом, занята в качестве сценариста в кукольном театре С.В. Образцова (и сейчас в афише этого театра я вижу ее фамилию в таких спекталях, как "Волшебная лампа Аладина", "Маугли" и др.). Кроме того, из-под ее пера вышло множество детских книжек - я особенно вспоминаю так называемые книжки-малышки, размер которых чуть превышал спичечный коробок, а толщина - спичку. Одна из них - к сожалению, не помню ее названия, была посвящена ленивому мальчику, которого различные обстоятельства учили, как в конце концов невыгодно лениться, и написана адресно мне. Даже некоторые мои детские реплики тетя Нина использовала там напрямую. Но вот что я не ленился делать, так это подбрасывать ей материал на тему чреватой последствиями лени. С тетей Ниной мы были дружны, постоянно перешучивались, и она поощряла мои нечастые успехи по части остроумия, за что ей сердечное спасибо.

В конце 70-х - начале 80-х Н.В. Гернет включилась в деятельность Солженицынского фонда. Каким именно было ее участие в этом тогда не лишенном риска предприятии, не знаю, но хорошо помню, как Нина Владимировна ужасалась и негодовала, видя - теперь это ясно - страшную агонию советского чудовища. Госбезопасность 80-х, а она стала тогда особенно отвратительна гипертрофированной беспринципностью в поисках и борьбе не с "инако-" даже, а просто с "мыслием", не обошла ее своим вниманием - обыски, допросы и нервотрепка достались тете Нине сполна по делу добивавшегося гэбэшниками Солженицинского фонда. Она и умерла-то вскоре после того, как из "Большого дома" ее как следует "подоставали" по этому делу.

Летом 45-го по окончании занятий в школе я полностью насладился ничем не ограниченной свободой - моим миром стали двор и друзья Толик и Игорек Сахаровы (было бы приятно, если бы кто-то из них прочел эти слова: видите, друзья, ничто не проходит бесследно, даже наши мальчишеские "казаки-разбойники" и "штандеры", ссоры и дружбы, авантюры дворового масштаба, тихие вечерние посиделки, опасные путешествия в "чужие" зоны, предчувствия романов и девчонки, из которых помню только одну, звали ее Тоня - совсем взрослая барышня, я для нее не существовал, но сам глядел на нее во все глаза).

Наконец пришел День Победы, который нельзя было не запомнить, настолько он был полон всего: ярчайших происшествий, неожиданных встреч и поступков, общего легкого безумия и, конечно, самого высокого смысла - это чувствовали даже дети. Мальчишки оказались совершенно бесконтрольны - бегай, где и сколько хочешь, потому что никто и ниоткуда не ждал в тот день опасностей или неприятностей. Мы так и делали, т.е. не переводя дух гоняли по всему городу, возвращались домой, что-то перехватывали и снова исчезали. Рассказы о военных, плативших мороженщицам за весь их лоток сразу и тут же раздававших все подвернувшимся ребятишкам и всем, кто хотел, - это не легенды, а чистая правда. За военными на всякий случай ребятишки ходили хвостами, и потому, конечно же, что они были первыми и главными героями праздника, а кроме того, кто знает, вдруг и этот купит. Настежь были распахнуты все двери - в домах, в квартирах... Я не знаю, пользовались ли этим квартирные воры, но допускаю, что и они тогда смягчились и не сыграли на ситуации. Словом, обстановка в самом городе и в сердцах людей на его улицах была такой, что ничего подобного я, пожалуй, и не припомню, а ведь меня смело можно называть старожилом.

Самое же грандиозное было вечером. Такого салюта мы не видели за всю войну, хотя и насмотрелись на них за ее долгие годы, и все, казалось бы, уже видано - и прожектора, и пляска лучей по небу, и вывешенные в небе портреты вдохновителя и организатора Победы. На этот раз было все то же, но ошеломило количество, которое явственно и очень по-марксистски перешло в качество: прожектора пронизали небо густой, в определенные фазы залпов неподвижной и торжественной сетью; тотчас вместе с залпом их лучи начинали бешеную пляску в синем весеннем небе, а спустя некоторое время замирали в ожидании очередного взлета ракетных россыпей. Противные аэростатные рыбины несли на себе массу символов - огромное алое знамя, которое реяло на ветру, как бы нарочно к случаю подувшим с подходящей силой, сияющий лик вождя, изображение ордена Победы (я любил включать его в центр военно-патриотических композиций - в этом искусстве я продолжал упражняться) и еще что-то. Вороньи стаи, поднятые небывалым грохотом, подчеркивали своим мельканьем веселую суету. Земля смотрела в праздничное небо тысячами и тысячами возбужденных лиц, и души людей были полны надежды.

Послевоенная жизнь потекла в сопровождении новых сложностей - разруха, возвращение вдоволь навоевавшихся и разочарованных долгожданным миром солдат, недостаток жилья и продовольствия. И что же - жить оказалось ненамного легче, чем воевать.