Надежда Лухманова - Институтки

— Ну, а няня-то, ведь она останется?

— Ну, вот и я, так же как ты, спросила: ведь ты же останешься? Я, говорит, наемная, хоть и давно живу, а все же не родная — слуга, да и темная я.

— Как «темная»?

— Не понимаешь? — прикрикнула одна из девочек. — Темная — значит необразованная.

— Не прерывайте, да не прерывайте же! — закричали на них другие. — Лосева, говори, душка!

— Ну вот, няня и говорит: я к гостям не выйду, с папенькой о его делах говорить тоже не стану. Ну вот папенька и заскучает; либо в дом должен он взять какую гувернантку, либо поплачет, поплачет да и возьмет себе другую жену.

— Ой, что ты, как — другую? — послышался чей-то испуганный голос.

— Вот дура-то! Новость нашла, да у скольких у наших есть мачехи!

— Правда, вот страх-то! Мачехи-то ведь все злые!

Лосева утерла глаза.

— Вот и я слышала, что все злые, я так и заплакала. Няня стала утешать меня: я, говорит, Женюшка, не хотела тебя огорчать, а только в жизни всякое бывает, человек отходчив, грусть с него, что с дерева лист осенний, валится, глядишь, на его месте весной другой зеленый уж вырос. Вот кабы ты сама-то… — Женя оглянулась на комнату классной дамы и понизила голос, — кабы ты сама-то, говорит, институт свой бросила, да дом в руки взяла, да брату матерью стала, хорошо бы было!

— Ну и что же ты? Что же ты? — загудели все вокруг.

— Что же, медамочки, я всю ночь просидела на окошке, все думала: жаль мне институт бросать, подумайте, ведь училась я хорошо, может, медаль серебряную дали бы.

— Дали бы, дали бы! — подтвердили все вокруг. — Ведь у тебя отметки чудные!

— Я и мамочке уж пообещала, хоть маленькую, — Женя снова жалобно всхлипнула и утерла слезы. — А теперь и диплома не дадут, скажут, не кончила.

— Ну и не дадут, так что же? — прервала ее Шкот. — Умнее ты, что ли, станешь от нескольких месяцев, что нам осталось? Уж теперь все равно, курс только на повторение идет. Ты обязана теперь идти домой да смотреть за братом.

— Обязана, именно обязана! — заволновалась Франк, ей казался удивительно хорошим этот поступок — бросить теперь институт и заменить маленькому брату мать. Забывая совсем, какой ценой покупались эти обязанности, она уже смотрела с восхищением на Женю Лосеву и повторяла: — Ну да, заменить ему мать, воспитывать, учить. Ах, как это хорошо!

— Утром мамочку похоронили, — Женя помолчала, глотая слезы, — а потом взяла я братишку за руку да и пошла в папин кабинет. Папа, говорю, ведь вам так жить нельзя, вы, верно, возьмете гувернантку к брату? Папа говорит: «Сам не знаю, как и что будет»; а то, говорю, поплачете, поплачете да и женитесь. Как вскочит папа, так я испугалась даже. Что ты, говорит, кто это тебе сказал? Ну, я няню не выдала. Так, говорю, всегда бывает! И стала я папу просить взять меня из института теперь же. Да, знаете, душки, и просить не пришлось очень долго. Папа до того растерялся, до того скучает, что и сам обрадовался. Я, говорит, не смел тебе предложить, а уж, конечно, теперь бы нам лучше вместе. Завтра он приедет к Maman, а там, как успеют мне сшить кое-что, так он меня и возьмет. Только вот что, медамочки, вы мне помогите, я ведь одна совсем и не знаю, как мне взяться за брата.

— Знаешь что? Знаешь что? — бросилась к ней Франк. — Мы усыновим твоего брата, он будет сыном нашего класса.

— Да, да, да, — закричали все кругом, — сыном нашего класса!

— И мы никогда не будем его сечь, — внезапно вставила Бульдожка.

— Как сечь? Кого сечь? — накинулись все на нее.

— Мальчиков всегда секут, без этого нельзя!

— Молчи ты, ради Бога!

— Бульдожка, на́ тебе толокна, жуй и не суйся! — Петрова протянула ей фунтик толокна, которое многие ели во время рассказа Лосевой.

— Шкот, слушайте! — перебила ее Надя Франк. — Составьте Лосевой программу занятий с Гриней.

— Ах, не учите его хронологии! — простонала Иванова, подходя к кучке.

— Педагогики тоже не надо! — кричала Евграфова.

— Начните с кратких начатков, — услышали они голос Салоповой.

— Душки, да ведь Грине всего пять лет! — вставила оторопевшая Лосева.

— Пять лет!? — девочки посмотрели друг на друга.

— Так вот что! Так вот что! — кричала снова Франк. — Не надо пока никакой программы, мы все будем писать ему сказки, но знаешь, каждая в своей сказке будет рассказывать ему то, что она лучше всего знает, мы так и разделимся; одна будет говорить ему о морях и больших реках в России, о том, какая в них вода, какие ходят по ним пароходы, суда, какая в них рыба; другая будет писать о лесах, зверях, грибах, ягодах. Только знаете, медам, чтобы все была правда, правда вот так, как она есть, и просто, чтоб Гриня все мог понять. Ты, Салопова, напиши ему о том, что Бог все видит, все слышит, что делает ребенок, а потому, чтобы он никогда не лгал, потому тогда — понимаешь? — он никогда не будет бояться и будет глядеть всем прямо в лицо. Ах, ах, как это будет хорошо! Мы напишем ему целые книжки, он будет расти и читать.

— А я — Евдокимова показала пальцем на себя, — Назарова, Евграфова, Петрова, мы будем на него шить и вышивать. Какой он у нас будет беленький, хорошенький, нарядный!

— Пусть он называет тебя мамой, а нас всех тетями.

— Только вы меня не обманите, медамочки, помогайте!

— Постойте, вот так, — Франк встала и подняла правую руку, — подымите все, кто обещает, правую руку.

Десяток рук поднялось вверх, и десяток взволнованных голосов произнесли: «Обещаю».

— Клятва в ночных колпаках! — крикнула Чиркова с громким хохотом.

— Генеральская дочь, кушайте конфеты и не суйтесь туда, куда вас не зовут!

— Отчего же, — крикнула она, — я буду учить танцевать вашего Гриню.

— Дура! — крикнуло ей сразу столько голосов, что за ними даже и не слышно было продолжения ее глупых шуток.

А девочки успокоились, сомкнулись снова у кровати Лосевой и долго еще шептались о том, как им воспитать своего сына. Через несколько дней Лосева оставила институт, написала всем подругам в альбом трогательные прощальные стихи, и ее альбом в свою очередь наполнился тоже всевозможными клятвами и обещаниями не забывать, не расставаться.

Иванова написала ей:

Назарова нарисовала ей большую гору и на ней одинокую фигуру, у ног которой написала:

Маша Королева, по прозванию Пышка, написала тоненько-тоненько, на самом последнем клочке бумаги:

И последние буквы пригнала так, что далее нельзя было поставить даже точки.

Все это было наивно, глупо, но все было искренне, а главное — маленькие «тетушки» сдержали свое слово, до самого выпуска Гриня получал и сказки, и платья, и, может быть, вырастая под руководством сестры, всегда вспоминал, как его, ребенка, хотели усыновить другие дети.