Юрий Слёзкин - Бабье лето

— Во-первых, я не полковник, да будет вам известно, во-вторых, я слишком себя уважаю, чтобы баллотировать вместе с вами.

Два-три помещика, стоявшие рядом, удивленно покосились на него. Пан Бронислав надменно вскинул свою красивую голову, опустив в презрительной гримасе губы.

— Уважающий себя господин Галдин не умеет говорить, как подобает дворянину! Уж не пьян ли господин Галдин?

Он говорил громко и привлек этим еще несколько любопытных. Он нарочно повторил два раза с насмешкой в голосе — господин Галдин.

Григорий Петрович не шевельнулся, только глаза его налились кровью и ослепли. Заглушающий все голоса гул взволнованной крови ударил ему в голову. Он стиснул зубы и размахнулся. Кто-то поймал его за руку в ту минуту, когда она готова была упасть на холеную щеку Ржевуцкого. Его отвели в сторону, окружили тесным кольцом. Опять он услышал крик и возгласы. Князь Лишецкий, державший его за руку, говорил, задыхаясь:

— Успокойтесь, все будет улажено, положитесь на меня. Я готов быть вашим секундантом… Мы проучим этих мерзавцев!

Дуэль была назначена на следующее утро. Нужно было торопиться, потому что вся эта история разыгралась на глазах у всех и, несомненно, через несколько часов сделалась бы достоянием всего города. Могла вмешаться полиция, и вышло бы глупо. Князь Лишецкий всей душою, как и все, что он делал, вошел в свои обязанности секунданта. К вечеру все уже было готово: место за лагерями в лесу, условлен час, расстояние в двадцать шагов, выбраны пистолеты. Князь стал верным другом Галдина. Он восхищался им, называл его «настоящим доблестным дворянином», много раз повторял:

— Мы покажем этим панам, как зазнаваться! О, я уверен, он сбежит до лясу!

Григорий Петрович заранее на все согласился. Князь пришел к нему вечером и больше не отпускал его от себя до поздней ночи. Сначала ротмистр был рад этому, потом генерал ему наскучил.

Выйдя из предводительского дома на свежий воздух, Галдин сразу же пришел в себя и успокоился. У него точно сняли что-то тяжелое с сердца. Он почувствовал себя как нельзя лучше, бешенство оставило его, даже злоба к Ржевуцкому побледнела: дело было сделано, теперь все пойдет своим порядком, а он ничего другого и не желает,— его страшила только запутанность и неопределенность, все же точное его радовало. Он почувствовал, что проголодался, и с наслаждением позавтракал в «Бристоле». Откуда-то, неведомыми путями, в ресторане распространился слух о случившемся, посетители стали с любопытством оглядываться на ротмистра. Он сидел в своей голубой венгерке и ел как ни в чем не бывало. Нет, трудно было поверить, что этот человек будет драться на дуэли. Когда он заметил этот шепот и недоуменные взгляды, он поспешил расплатиться и выйти. Ему пришло в голову воспользоваться свободным временем, чтобы нанести визиты местной аристократии.

Он нанял лихача и поехал к губернатору. Воспоминание о поездке с Анастасией Юрьевной на лихаче месяц тому назад ни разу не пришло ему в голову. Он просто сидел на извозчике и тихонько посвистывал, жмурясь от солнца, теперь окончательно выбравшегося из-за туч, ласково гревшего остывшую землю.

Губернатор встретил его с распростертыми объятиями, его супруга, милейшая Эмма Оскаровна, интимно заговорила с ним по-французски, совсем как со старым знакомым. Она обрадовалась, увидев у себя гусара, и осыпала его массой незначащих вопросов, на которые он едва успевал отвечать. Они расстались большими друзьями. Потом побывал по очереди у корпусного командира, архиерея, вице-губернатора и других официальных лиц. Все встречали его очень любезно, он не заметил, как прошел день. Вечером они отправились с князем в кафе-ресторан. Собственно, уговорил пойти туда князь, а Галдин согласился на это, потому что все равно некуда было деваться. Генерал разошелся. Он сказал блестящую речь о полонизме в нашем крае и еще раз выругал Ахтырцева. Потом поднялся из-за стола и, подойдя к одной девице в красной шляпке, выпил за ее здоровье.

— Я пью за прекрасный пол и за нашу общую мать — Россию! — воскликнул он.

У него сверкали глаза, он выглядел молодцом.

— Вы бы могли быть главнокомандующим,— улыбаясь сказал ему Галдин, потом взял его под руку и увел в гостиницу.

Только наутро, разбуженный условленным стуком в дверь, Григорий Петрович ясно представил себе все, что случилось. Он лежал в кровати и припомнил все — с той минуты, как он увидал панну Ванду на похоронах и до решительной встречи его с Ржевуцким. Он говорил себе: «Все так и должно быть. Я люблю Ванду и поступал так ради нее. Я мог бы сделать и еще больше, если бы она только захотела. Конечно, я женюсь на ней, а раньше убью Ржевуцкого — так надо».

Как только он дошел до этой мысли, он сейчас же представил пана Бронислава и постарался вновь пережить все отвращение к нему, которое он испытывал раньше. Это ему удалось только тогда, когда он припомнил растерянное лицо Ржевуцкого во время его падения с лошади. Вид этого беспомощного побледневшего лица вызвал в нем былое негодование. Почему? Он не отдавал себе отчета, но, право, он теперь не жалел ничуть пана Бронислава. Да, да, он убьет его, как собаку, этого человека, который мог на одно мгновение растеряться, который мог оскорбить женщину и стать между ним и ею.

Он быстро вскочил с кровати и, так как ему кричал князь, чтобы он скорее собирался,— весело ответил:

— Сейчас, сейчас, мой милый генерал!

Они сели вместе на извозчика и поехали за город к лагерям. Туман еще не рассеялся, висел, густой и непроницаемый. Солнце еле-еле пробивалось сквозь его завесу, сырость пронизывала до костей.

Сейчас же вслед за ними подъехал к условленному месту автомобиль Ржевуцкого. С Ржевуцким вышел молодой человек, худой, высокий, но такой же изящный, как и пан Бронислав. Это был секундант — барон Рюгенау.

Ржевуцкий был в черном, наглухо застегнутом сюртуке с поднятым воротником и блестящем цилиндре. Несмотря на некоторую бледность, он имел очень спокойный и бодрый вид; глаза его смотрели прямо и решительно. Он первый подошел к Галдину и подал ему руку, приподнимая цилиндр.

Они учтиво раскланялись.

Григорий Петрович уловил вкрадчивый запах астриса, распространяемого его противником. Этот запах долго еще держался в редеющем тумане. Впервые Галдин подумал о том, как хорошо могут пахнуть духи. Он чувствовал их дыхание и тогда, когда их развели по местам и дали в руки пистолеты. Он подымал уже свою руку и все еще впитывал в себя этот знойный, волнующий запах. Он ударил ему в голову, как дурман, и вместе изменил ход его мыслей, совсем заставил забыть то, о чем он думал так упорно, лежа в кровати.

Григорий Петрович решил мгновенно: