Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика

Или за миром призрачных явлений
Нам тщетно суждено, бесплодно жизнь губя,
Искать себя, искать тебя,
О разрушения зиждительного гений?
Пора, пора тебе, о демон мировой,
Разбить последние оплоты
И кончить весь расчет с дряхлеющей землей…

Уже совершены подземные работы,
Основы сущего подкопаны давно…
Давно создание творцом осуждено,
Чего ж ты ждешь еще?..
. . . . . . . . . . . . . .

«Ты веришь в правду и в закон,
Скажи мне не шутя?»
«Дитя мое, любовь — закон,
И правда — то, что я влюблен
В тебя, мое дитя».

«Но в благородные мечты
Ты веришь или нет?»
«Мой друг, ты лучше, чем мечты,—
Что благородней красоты?
В тебе самой ответ!»

«Хотя в добро бы иль хотя б
В свободу верил ты?»
«К чему, дитя мое? Тогда б
Я не был счастлив, не был раб
Любви и красоты».

«Хотя бы в вечную любовь
Ты верить, милый, мог?»
«Дитя мое! волна — любовь,
Волна с волной сойдется ль вновь —
То знает только бог!»

«Ну, если так — то верь хоть в страсть,
Предайся ей вполне!»
«Тебе ль не знать, что верю в страсть?
Но я, храня рассудка власть,
Блаженствую вдвойне!»

Когда, как женщина, тиха
И величава, как царица,
Ты предстоишь рабам греха,
Искусства девственного жрица,

Как изваянье холодна,
Как изваянье, ты прекрасна,
Твое чело — спокойно-ясно;
Богов служеныо ты верна.

Тогда тебе ненужны дани
Вперед заказанных цветов,
И выше ты рукоплесканий
Толпы упившихся рабов.

Когда ж и их-восторг казенный
Расшевелит на грубый взрыв
Твой шепот, страстью вдохновленный,
Твой лихорадочный порыв,

Мне тяжело, мне слишком гадко,
Что эта страсти простота,
Что эта сердца лихорадка
И псами храма понята.

С тайною тоскою,
Смертною тоской,
Я перед тобою,
Светлый ангел мой.

Пусть сияет счастье
Мне в очах твоих,
Полных сладострастья,
Томно-голубых.

Пусть душой тону я
В этой влаге глаз,
Всё же я тоскую
За обоих нас.

Пусть журчит струею
Детский лепет твой,
В грудь мою тоскою
Льется он одной.

Не тоской стремленья,
Не святой слезой,
Не слезой моленья —
Грешного хулой.

Тщетно на распятье
Обращен мой взор —
На устах проклятье,
На душе укор.

Серебряный тополь, мы ровни с тобой,
Но ты беззаботно-кудрявой главой
Поднялся высоко; раскинул широкую тень
И весело шелестом листьев приветствуешь день,

Ровесник мой тополь, мы молоды оба равно
И поровну сил нам, быть может, с тобою дано —
Но всякое утро поит тебя божья роса,
Ночные приветно глядят на тебя небеса.

Кудрявый мой тополь, с тобой нам равно тяжело
Склонить и погнуть перед силою ветра чело…
Но свеж и здоров ты, и строен и прям,
Молись же, товарищ, ночным небесам!

Кто б ни был ты, иль кто б ты ни была,
Привет тебе, мечтатель вдохновенный,
Хотя привет безвестный и смиренный
Не обовьет венцом тебе чела.
Вперед, вперед без страха и сомнений;
Темна стезя, но твой вожатый — гений!

Ты не пошел избитою тропой.
Не послужил ты прихоти печальной
Толпы пустой и мелочной,
Новейшей школы натуральной,
До пресыщенья не ласкал
Голядкина любезный идеал. {166}

Но прожил ты, иль прожила ты много,
И много бездн душа твоя прошла,
И смутная живет в тебе тревога;
Величие добра и обаянье зла
Равно изведаны душой твоей широкой.
И образ Лидии, мятежной и высокой,
Не из себя ль самой она взяла?

Есть души предызбранные судьбою:
В добре и зле пределов нет для них;
Отмечен помысл каждый их
Какой-то силой роковою.
И им покоя нет, пока не изольют
Они иль в образы, иль в звуки
Свои таинственные муки.
Но их немногие поймут.
Толпе неясны их желанья,
Тоска их — слишком тяжела,
И слишком смутны ожиданья.

Пусть так! Кто б ни был ты, иль кто б ты ни была,
Вперед, вперед, хоть по пути сомнений,
Кто б ни был твой вожатый, дух ли зла,
Или любви и мира гений!

И снова он, старинный, мрачный храм,
И тихий свет лампады одинокой,
И в куполе Всевидящее Око,
И лики длинные, как тени по стенам.
И образы святых над царскими дверями
Парящих в небо стройными рядами.
И выше всех Голгофа. И на ней
Распятый Бог, страдалец за людей.

И вспомнил я, как часто в храме том,
Лет за восемь, молился я с отцом,
И снова видел я мольбу его святую,
Восторженный и вместе кроткий взор.
И слышал речь Евангельски-простую,
О чудесах Господних разговор…
Как часто он молился со слезами
И «верую» с восторгом повторял,
И голову смиренно преклонял
Под выход с страшными и тайными дарами!..
Тогда и я все ясно понимал
И символ веры набожно читал…
И пению и смыслу дивных слов
Вторил торжественно раскат колоколов…
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
И долго был я думой погружен
В былое, пролетевшее как сон.

Но я взглянул… И лики предо мною,
Казалось, ожили, но жизнью мертвецов,
И было ли то звон колоколов
Иль смутный сон владел моей душою,
Но слышались мне звуки странных слов.
Казалось мне, ряды святых как хоры
Гласили песнь, печальную, как стон,
И вторил им унылый, страшный звон.
Их лики бледные… Недвижимые взоры
И песнь проклятия… То был ужасный сон…
И между них я видел лик знакомый,
Чертами он отца напоминал
И горестным спокойствием сиял…
. . . . . . . . . . . . . . .
Очнулся я… и было грустно мне,
Но страшно не было. Лишь милой старине
Я отдал дань невольными мечтами;
А вздох сдавил, скрестивши грудь руками.

И между тем народ уж находил
И, набожно крестясь, на место становился.
И служба началась, и ряд паникадил
Сиянием свечей мгновенно озарился.
Вдали от всех я у стены стоял
И, ко всему святому равнодушный,
Над верою толпы, живой и простодушной,
В душе, как демон, злобно хохотал.