Григорий Бакланов - Навеки девятнадцатилетние

Он обнюхал подушку со всех сторон, брезгливо держа ее на весу, перетряс тюфяк, напустив пыли на всю палату.

-- Им лишь бы в строй, лишь бы в строй выпихнуть,-- говорил Макарихин, кулаками разбивая комья ваты в тюфяке,-- годен, не годен-- в строй,

И вскоре уже ходил между койками, раздавал статьи, по которым каждого из них должны комиссовать.

-- Твоя-- одиннадцать бе,-- указал он пальцем на Третьякова.-Ограниченно годный первой степени, что в мирное время означает инвалид третьей группы.

"Сам ты инвалид ушибленный",-- подумал Третьяков, которому никто еще никогда этого обидного слова не говорил. И с этой минуты возненавидел Макарихина. А Старых, когда капитан вышел к сестрам что-то требовать для себя, сказал, глянув вслед:

-- Вполне может не успеть на войну. "Жизнь отдам за Родину, а на фронт не поеду..." Из таких.

И долго качал лысой своей головой, которая потому только сидела у него на плечах, а не сгнила в земле, что вовремя каска на ней оказалась.

За обедом Макарихин ел, дрожа челюстью, всхлипывал над горячим.

-- Воруют,-- говорил он, тяжело дыша.-- Половину воруют из котла. У нас в запасном полку устроили ревизию повару-- во, сколько за две недели наворовал! И смеется, мерзавец: "Я за две недели столько, а до меня по стольку-- за день..."

Байка была старая, всем известная, но Макарихин рассказывал ее как свою.

-- Вон у вас повар какой разморделый. Для начальства надо украсть? А для себя? А для семьи?

-- Слушай, Макарихин,-- позвал его Китенев. Тот поднял от миски замутненные едой глаза.-- У тебя как, на ногах не отразилось?

-- Не понял.

-- Пешком ходишь нормально?

-- Если не на далекие расстояния... Вообще-то у меня, конечно, плоскостопие-- раз, варикозное расширение -- два...

-- На близкие.

-- На близкие?-- Макарихин взял себя за колено, пристукнул ногой об пол.-- На близкие могу.

-- Тогда иди ты...-- И Китенев кратко и четко послал его "на близкое расстояние". Предупредил: -- И не задерживайся!

Макарихин оглядел всех, молча взял свой хлеб, взял миску и отсел отдельно к себе на кровать.

-- Соскучитесь вы здесь без меня,-- говорил Китенев дня через два, явившись в палату в полном боевом, в наплечных ремнях, в сапогах. Выписывался он из госпиталя не утром, как обычно, и не днем даже, а под вечер, чтобы последнюю ночку здесь, в городе, переночевать. И у Тамары Горб все в этот день валилось из рук. Она то плакать принималась, то глядела на всех мокрыми сияющими глазами: к ней уходил он прощаться.

Теперь оставалось их трое из прежней палаты: Атра-ковский, Старых и Третьяков. И еще Аветисян своим стал за это время, хоть по-прежнему слышно его не было. Все трое они чувствовали себя здесь недолгими гостями, подходил их срок.

-- Давай сразу на мою койку переселяйся, будешь рядом с Атраковским,-говорил Китенев, помогая Третьякову перебраться, и сунул ему под подушку сложенную шинель.-- Пользуйся. Твоя.

Они сели колено к колену. Китенев достал плоскую фляжку. А когда выпили на прощание, лицо у Старыха вдруг обмякло.

-- Пехота, ты что?-- смеялся Китенев, сам растрогавшись, и хлопал Старыха по гулкой спине. Тот хмурился, отворачивался.-- А еще хвалился: я раньше вас там буду.

-- Все там будем.

-- Просись на наш фронт, вместе будем воевать. Роту тебе не дадут, ты в голову ушибленный. Дивизией сможешь наворачивать вполне.

Они шутили напоследок, а сами знали, что расстаются навсегда: на долгую ли, на короткую, но на всю жизнь. Хотя чего в этой жизни не бывает!

В тот же вечер в шинели, оставленной ему в наследство, Третьяков был у Саши. Фая показала ему, где ключ от комнаты, похвасталась:

-- Иван Данилыч посулился прийти.

Она мыла на кухне картошку, тесно напихивала ее в котелок. Лицо у Фаи припухло сильней, по нему пятна пошли коричневые-- над бровями, на верхней губе, так что белый пушок стал виден. Она заметила его взгляд, застыдилась:

-- Ой, чо будет, чо будет, сама не знаю. Таки сны плохи снятся. Эту ночь,-- Фая махнула на него рукой, будто от себя гнала,-- крысу видала. Да кака-то больна, горбата, хвост голый вовсе. Ой, как закричу! "Чо ты? Чо ты?"-- Данилыч мой напугался. У меня у самой сердце выскакиват.

-- Серая была крыса?

-- Будто да-а.

-- Ну, все! Жди, Фая, сына и дочку. Примета верная.

Фая даже зарумянела:

-- Смеешься ли, чо ли?

-- Какой смех! Вот напишешь мне тогда. У нас в госпитале один человек...

И не выдержал, улыбнулся.

-- А я рот раскрыла, уши развесила,-- хотела было обидеться Фая, но он, веселый, похаживал по кухне, и ей с ним было не скучно.

Он шел сюда показать себя Саше. Впервые сегодня в оба рукава надел он гимнастерку. Увидел себя в оконном стекле не в опостылевшем халате, а подпоясанного, заправленного и понравился сам себе. И шел, чтобы Саша увидала его таким.

Сбив огонь, вспыхнувший на тряпке, примяв хорошенько тряпку о плиту, Фая оглянулась на дверь, шепотом сообщила:

-- У Саши-то, мать у ей -- немка!

-- Знаю.

-- Призналась?-- обомлела Фая.

-- А в чем ей, Фая, признаваться? В чем она виновата?

-- Дак война-то с немцами.

-- И Сашин отец с немцами воевал, на фронте погиб.

-- А я чо говорю! Сколь домов в городе, дак похоронки ведь в каждом дому. Народ обозленный!

И взглядом пригрозила. А потом словно бы вовсе тайное зашептала ему:

-- Не знать, дак и не подумашь сроду. Женщина хороша, роботяща-роботяща. Ой, беда, беда, чо на свете-то делатся!

И тут увидала руку его в рукаве:

-- Ты чо? Не на войну ли собрался?

-- Тихо, Фая, враг подслушивает! Она и правда оглянулась, прежде чем поняла. Закачала головой:

-- Вот Сашу обрадуешь... 0-ей, о-ей... С тем ушла к себе, а он сидел в коридоре на корточках, курил в холодную топку, ждал.

Стукнула входная дверь, тяжелое что-то грохнуло на кухне. Саша, вся замотанная платком, обындевелая, перетаскивала от порога ведро с углем, улыбнулась ему:

-- А я знала, что ты придешь. Иду и думаю; наверно, ждет уже.

И смотрела на него радостно. Он подхватил ведро у нее из рук.

-- Как ты его несла, такое тяжелое?

-- Бегом! Пока не отобрали.

-- Опять под вагонами лазала?

-- Под вагонами и собирала.

И оба рассмеялись, так ясно прозвучал у нее Фаин выговор.

-- Говори, что с ним делать?

-- Поставь. Я сейчас из ковшика оболью...

-- А вот мы его под кран!

Он встряхнул ведро на весу, не стукнув, поставил в раковину, открыл кран. Зашипело, белый пар комом отлетел к потолку, запахло паровозом. Радостная сила распирала его. Отнеся ведро к топке, огляделся.

-- Так! Сейчас мы щепок наколем...

-- У нас нечем колоть,-- из комнаты сказала Саша.-- Я ножом нащеплю.

-- Найдем.

Он отыскал на кухне под столом у Пястоловых ржавый косарь: без шапки, с поленом и косарем в руке выскочил на улицу. Смерзшийся снег у крыльца был звонок, полено далеко отскакивало, как по льду. Он гнался за ним, когда прошли в ногу братья Пястоловы. Старший был пониже ростом, коренаст и нес себя с большим достоинством. Он что-то спросил у брата и рукою в перчатке поощрительно потряс над шапкой у себя: