Григорий Бакланов - Навеки девятнадцатилетние

-- Р-работникам!

Это и был военком, Третьяков разглядел у него на погонах по одной большой звезде. И, помня, что в тылу младшего по званию украшает скромность, приветствовал его, как положено:

-- Здравия желаю, товарищ майор.

Василий Данилович так и засветился гордостью за брата, приотстал, всего его открывая обозрению. А тот с высоты крыльца бросил поощрительно:

-- Уши отморозишь!

-- Ха-ха-ха!-- смехом подхватил шутку младший брат.

Пока наколол, собрал-- озяб. В кухню вскочил-- ни ушей, ни пальцев рук не чувствует. На примерзшем к подошвам снегу поскользнулся у порога в тепле, чуть не рассыпал все.

-- Как от тебя морозом пахнет!-- сказала Саша и вдруг увидела его руку:-- Тебя выписывают? Ты уже здоров?

-- Да нет, нет еще! И честно сознался:

-- Это я просто хотел показаться тебе. Но еще не раз в этот вечер ловил он на себе ее взгляд, совсем не такой, как прежде. А когда растопили печь и сидели рядом, Саша спросила:

-- Ты на кого похож, на отца или на маму?

-- Я? Я -- на отца. У нас Лялька -- одно лицо с матерью. Вот жаль, фотографии в полевой сумке остались, я бы показал тебе.

-- Она младше тебя?

-- Она малышка. На четыре года младше. И Саша увидала, каким добрым стало у него лицо, когда заговорил о сестренке, какая хорошая у него улыбка.

Опять огонь плясал на их лицах и пахло из печи березовым дымком. У Пястоловых все громче слышались голоса за дверью.

-- Мне почему-то все время так спокойно было за тебя,-- сказала Саша.-Конечно, все эти приметы-- глупость. Но когда от тебя ничего не зависит, начинаешь верить. Считается, если сын похож на мать, будет счастливым. Володя Худяков одно лицо был с матерью... Может, потому и было спокойно за тебя, что впереди столько времени! А сейчас увидала твою руку...

-- Вот знай, Саша,-- сказал он,-- со мной ничего не случится.

-- Не говори так!

-- Я тебе обещаю. А ты мне верь. Я если что-нибудь пообещаю...

Тут Фая появилась в коридоре, поманила Сашу в кухню. Он сидел у печи, смотрел в огонь, пошевеливал прогоравшие поленья, взяв совок, засыпал на них уголь. Затрещало, запахло паровозом, черный спекавшийся пласт задушил огонь. Постепенно из него начали пробиваться синие угарные язычки.

Саша вернулась чем-то обрадованная и смущенная.

-- Пойдем к ним.

-- Чего мы там не видели, Саша?

-- Неудобно, зовут все-таки.

-- Послушать, как товарищ майор шутят? Я чего-то не соскучился.

-- Мы ненадолго. Пойдем, а то обидятся.

Он видел, она почему-то хочет пойти, что-то недоговаривает. Встал, заправил гимнастерку.

-- Загонит меня майор на гауптвахту, передачи будешь носить?

-- Буду!

-- Помни, сама отвела.

У Фаи, как всегда, жарко натоплено. Пахло кислой капустой, она стояла в миске на столе. Последний раз он ел кислую капусту дома, до войны. И еще пахло жареным свиным салом. Но им только пахло.

Фая захлопотала, усаживая их за стол:

-- Чайку попьете!

Братья сидели, оба красные, подбородки масленые.

-- Вот она, эта рука его, погляди,-- говорила Фая и брала Третьякова за скрюченные пальцы левой руки, показывала Ивану Даниловичу. Тот глянул снисходительно круглыми, будто усмехающимися глазами.

-- Левая?

И тут только заметил Третьяков, что правая рука военкома, лежавшая на столе,-- в черной кожаной перчатке и рукав на ней, как на палке, обвис.

-- Вместе-то вам как раз двумя руками управляться,-- захохотал Василий Данилович.-- Твоя лева, его-- права, во как ладно!

-- Точно!-- сказал военком.

-- Он, как знал, с детства левша. Бывало, отец ложку выдернет: "Правой люди едят, правой!" И в школе ему за нее доставалось. А как на финской праву руку оторвало, вот она, лева-то, не зря и пригодилась.

И опять военком сказал:

-- Точно!

Круглые его глаза сонно усмехались. По выговору был он, наверное, из-под Куйбышева откуда-нибудь; в училище у них старшина, родом из города Чапаевска, вот так же выговаривал: "Точшно".

-- Да он в одной левой побольше удерживает, чем другой в двух руках! -похвалялся братом Василий Данилович, а тот молча позволял.-- Надо тебе сотню врачей -- на другой день сто и выставит. По скольку их каждого готовят в институтах? Лет по пять? По шесть? А он даст двадцать четыре часа на всю подготовку -- и вот они готовые стоят. Надо двести инженеров, двести и выстроит перед тобой!

Иван Данилович слушал, посапывая, дышал носом, сонно усмехался. Качнул головой:

-- Погляди-ко в буфете, может, и ты перед нами выстроишь чего-нибудь?

Василий Данилович заглянул за стеклянную дверцу, вытащил на свет заткнутую пробкой четвертинку водки.

-- Три пятнадцать до войны стоила! Шесть-- поллитра, три пятнадцать-четвертинка. Еще коробка папирос "Казбек" была три пятнадцать.

-- Да ты их курил ли тогда, казбеки-то?-- спросил старший брат.

-- Оттого и запомнил, что не курил. А пятнадцать лишних копеек они за посудину брали,-- как особую хитрость отметил Василий Данилович.-- Это во сколько же раз она поднялась? О-о, это она во сто раз подскочила! -- говорил он, наливая в маленькие рюмки, которые Фая недавно, видно, убрала, а теперь одну за другой ставила, стряхивая предварительно.-- Еще и побольше, чем во сто раз!

И словно теперь только узнав ей настоящую цену, он каплю, не стекшую с горлышка, убрал пальцем, а палец тот вкусно облизнул.

Неловко было Третьякову принимать рюмку. В палате у них кто бы что ни принес, считалось общее. А тут он ясно чувствовал: не свое пьет. Но и отказываться было нехорошо.

Выпили. Фая положила ему капусты.

-- Капустки вот бери, закуси.

-- Спасибо.

И незаметно пододвинул Саше. А она, не ожидавшая этого, покраснела. Братья захохотали.

-- Здорово это у них получатся: он пьет, она заку-сыват!

А Фая, будто сердясь, будто швырком, еще подложила на тарелку.

-- Я не хочу, Фая, правда,-- говорила Саша.

-- Врозь, что ль, положить?

-- Нет, мы вместе.

Они и были вместе сейчас, хоть старались друг на друга не смотреть. И незаметно один другому отодвигали капусту по тарелке. А Фая, подойдя и будто еще больше осердясь, брала в свою руку нечувствительные, скрюченные, вялые пальцы его раненой руки, показывала их Ивану Даниловичу:

-- Чо, он ей навоюет, рукой етой? -- Она, как тряпки, разминала бессильные его пальцы.-- Чо он может ей?

Он отобрал руку, отшутился:

-- У меня, Фая, работа умственная: не пехота, артиллерия. Тут можно вовсе без рук.

-- Ты, может, думашь чего? -- горячо напустилась Фая.-- По закону ведь, по закону! Иван Данилыча, если не по закону, лучше не проси!

И младший брат любимым словцом старшего подтвердил:

-- Точно!

Теперь Третьяков понял, зачем их позвали сюда, что Фая шептала там Саше на кухне. Чудная она, Фая. Ее если сразу не испугаешься, так разглядишь, что человек она хороший. Вот если б можно было дров для Саши попросить. Ну что ж, по крайней мере эту рюмку он мог выпить с чистой совестью.