Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

Необычайно ценны следующие стихи о самом себе, посланные родным как новогоднее приветствие:

В одном стихотворении увлечение идеями Льва Толстого отразилось так:

На этом стихотворении позднее была сделана приписка: «Фу, как глупо!!!»

Прочитав «Божественную комедию» в переводе Федорова, Ан. К. так выразил свое возмущение недостатками перевода:

Строгое отношение к искусству сквозит в этих стихах. Искусство — подвиг избранных:

Среди стихов Ан. К. есть две небольших шутливо-повествовательных вещи, описывающих летнюю дачную жизнь. Начало одной из них проливает свет на одну из причин вечной тоски Ан. К.:

Но и «красное лето» бывало не особенно красно для Ан. К. «Как мы живем?» — пишет он: «Беру фотографию и снимаю»:

И называет тут же эту фотографию «позорной пасторалью».

К стихописанию своему Ан. К. относился как к «греху», называл стихи свои «деланными».

Но если можно на стихи Ан. К. смотреть как на шутки, то нельзя не видеть в письмах его высокого искусства.

Пока они не изданы целиком, нельзя и понятия дать, как обаятельно-цельно отражен в них весь его облик, как искрится в них и сверкает многогранная его личность.

Но о стиле этих писем можно сказать и теперь несколько слов, если судить даже только по выдержкам, приводимым в настоящем издании.

Написанные довольно мелким, скрытным, меланхолическим, красивым почерком во второй половине жизни, а в первой — размашистым и неустановившимся, они поражают изящным своим лаконизмом и мощной изобразительностью.

Сжатость стиля та же, что и в музыке. Та же досказанность, доработанность, выраженность каждой фразы — каждого такта мысли.

Глубокой искренностью, правдивостью проникнуты они. Непрерывно движение мысли, отражение постоянной душевной жизни встречается в них.

Стихи и ноты их украшают. Они пересыпаны остротами, картинками жизни, пародиями. Приводим два письма. Одно — описание болезни в стиле Ницше. Другое — целый рассказ о «том свете», к которому Ан. К. относился довольно скептически. Первое обращено к В. М. Беляевой, второе к В. А. Авдееву.

«Так начал поучать Заратустра.

Поистине говорю Вам, о, братья, мои, лучше влезть в чужую кожу, чем вылезть из своей.

Не падайте духом, братья мои, когда люди забинтуют вашу голову и вашу шею так, что оставят открытым только один глаз и одну ноздрю — старайтесь чувствовать, что вы все-таки еще живете.

Не падайте духом, когда ваши гланды распухнут наподобие кулича, а боли, при глотании, будут напоминать Вам ужение из вас ершей — с улыбкой говорите: «О, Карамбо!»

На пятый день Вашего лежанья не приближайте к себе домашних животных, так как близка уже будет та минута, когда вы пожелаете обварить их чаем или выколоть вилкой им глаза. О, братья! не старайтесь почесать себя между лопатками. Помните, что вы — «цари природы», а потому у вас руки коротки.

Братья! когда вы отлежите себе бока, то утешайтесь тем, что есть рыба Камбала, которая всегда лежит только на одном боку.

Так говорил Заратустра».

«Мой милый, дорогой Авдюша!

Пишу тебе с того света. Прости голубчик, что так долго не отвечал, но я все это время был очень занят; сначала умирал, потом меня хоронили, а под конец, как полагается, должен был порхать над землей 40 дней — навещать знакомых и места, где я жил. Освободясь от христианских обязанностей, я сейчас же вспомнил тебя, и вот пишу. Слушай. Как только я взлетел на небо (на всякий случай взял с собой твои обиходы), прямо попал в общество музыкантов и композиторов всех времен и национальностей. Тут были все: и великие, и средние, и маленькие. Некоторые из них были очень горды и важны. Страшно подступиться.

Особенно неприступны те, которым уже поставили на земле памятники. Скромно бродя по небу и чувствуя себя, как всегда, одиноким, я наткнулся на спящего Лароша: он лежал на облаке с разинутым ртом. Говорят, он так обленился, что перестал разговаривать и думать, а только спит… Встретил Щ….. и очень был удивлен, что он разгуливает в мерлушковой шапке (кроме него — все с голой головой), которую кокетливо носит набекрень. На мой вопрос — почему он в шапке? Он с неудовольствием ответил: «Для тепла». Но я отгадал причину: он думает, что она к нему очень идет.

Про него рассказывают, что он в самом начале своего пребывания на небе устроил большой скандал. Он пожелал сидеть рядом с Глинкой — и сел, говоря: «Мы — два Михаила и два композитора и потому должны сидеть рядом!» Его попросили пересесть, но он упирался, спорил, ругался, обвинял всех в «консерватизме», ссылался на дружбу с Бородиным, напомнил, что он автор знаменитой «Перчатки» и т. д., и т. д. В конце концов его все-таки посадили рядом, со вторым скрипачом Мариинского театра. О скандале доложили кому следует. Вышел приказ: «Не давать Щ… две недели пива!!!» После этого, говорят, он упал в обморок. Щ… решительно всем здесь надоел: просит всех спеть его романсы и переложения рус. песен, заставляет учить его сольфеджио (даже Бетховена!), насильно составил из херувимов хор, вызывает всех на конкурс грации и уверяет, что он на земле лучше и грациознее всех танцевал «русскую». Все от него бегут. Щ… очень жалуется на свое положение и уже просился о переводе его в ад. Он даже начал сочинять трио для трехголового Цербера и кантату для сатаны. Боюсь, что и в аду он всем надоест. Вот тебе пока беглые заметки о моей загробной жизни. Будь здоров, поклонись от меня твоим дамам. Любящий тебя и теперь твой покойник Ан. Л.»