Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

Навстречу машине в ярчайшем желтом халате ехал хан. Потник на его лошади был расшит шелками. Сбруя и поводья украшены серебром. Поясом хану служила обмотанная вокруг бедер целая штука шелка. На голове тоже была высокая, с бахромой, шелковая чалма. За пуговицу архалука был засунут маленький дамский носовой платок, который целиком мог поместиться в любой из ноздрей хана. За поясом, кроме кинжала, трубка и табакерка. Рукава архалука — с лиловыми шелковыми реверами. Хан был красив и грустен. В некотором отдалении за ним ехал его штат.

— Это удивительный человек, — сказал Гампель, — европейски воспитанный. Я знал его отца, которого звали тоже Керим-ханом. Он был — представьте — доктором философии парижского университета. Он был отличным живописцем. У него во дворце — вы сейчас увидите его развалины — была богатейшая аптека, ею значительно пополнялись шерифханские склады. Когда мы брали в прошлом году Эрмене-Булаг и Бокан, дворец был разгромлен и разорен. Все картины хана погибли. Как вы думаете, что сделал этот дикарь — в кавычках, конечно, когда пришел на развалины и увидел гибель своих картин и аптеки?

— Я думаю, бросился на разорителей с кинжалом, — воскликнул Петров.

— Нет, он просто умер от разрыва сердца, тут же, на пороге развалин.

Щемящая тоска нахлынула на Ослабова от этого рассказа, но он не успел окунуться в нее со всем наслаждением, с которым привык тосковать, потому что машина остановилась и хан уже слезал с лошади, чтобы приветствовать на границе своих владений прибывших. Законы восточного гостеприимства были сильней естественной ненависти.

На недурном французском языке он справился о здоровье прибывших, о том, как они ехали, и пригласил в свой дворец, добавив с меланхолической улыбкой, что он извиняется за недостаточно хороший прием, ведь от дворца остались только развалины.

На приветствие хана отвечали Гампель и Петров. Хан был к обоим одинаково любезен, но Ослабову показалось, что с Гампелем он был хорошо знаком. Хан поместился в автомобиле, а его эскорт помчался сзади машины, стараясь не отставать и держа за поводья впереди себя лошадь хана, ибо и на лошадь хана падали лучи славы самого владыки.

Теперь ехали в Бокан, столицу этого ханства, мимо старинных кладбищ с каменными баранами на могилах. На растопыренных ногах, с поднятыми мордами, они смотрели вдаль из своей старины, и даже невиданная машина не могла смутить их каменного спокойствия. Такое же спокойствие было на лице хана.

Хан угощал великолепным табаком из серебряной табакерки.

По мере приближения к фронту чувствовалось, что вся дорога охвачена судорогой наступления. Машина ежеминутно обгоняла казачьи отряды, группы отставшей пехоты, медленные верблюжьи караваны, двуколки, арбы, повозки. Часто приходилось тормозить машину и давать время обозам посторониться, чтоб пропустить машину. Всякая такая остановка сопровождалась руганью, и странно было Ослабову слышать четкие русские слова в этом курдистанском пейзаже. При каждом взрыве ругани хан, давно знакомый с необходимым лексиконом, застенчиво улыбался и вынимал табакерку, предлагая закурить.

— Вот там был мой дворец, — сказал хан по-французски, показывая на тяжелое, темное здание в центре селения.

Когда подъехали, увидели, что картина разгрома полная. Ослабов наскоро обежал закопченные, заваленные мусором нижние залы, поднялся наверх и, выяснив, что санитарные пункты уже снялись отсюда и стоят теперь в Саккизе, тотчас потребовал, чтобы ехали дальше.

Не делая остановки, обменялись прощальными приветствиями с ханом и понеслись дальше. До Саккиза было еще два перехода: до селения Сера и второй, горный, — в Саккиз.

Ехать было все труднее, потому что дорога все больше была загромождена транспортом.

— Райская страна! — размышлял вслух Гампель. — Кому-то она достанется?

— Только не нам! — усмехнулся Петров. — Пришли, пограбили и ушли — вот наша повадка.

Ослабова все сильней захватывала лихорадка наступления. Оттого что машина обгоняла всех, отчетливо было видно, что все, что было на дороге, несется вперед, повинуясь чьей-то воле, все устремлено к какой-то одной цели, что все рассуждения о смысле, о причинах этого движения исчезли, что осталось только одно это движение, может быть, нелепое, может быть, жестокое, но сейчас, в данный момент, неминуемое и захватывающее.

Уже перевалило далеко за полдень, когда добрались до Сера.

Узкий проселок, обсаженный деревьями, очень похожий на какое-то южнорусское захолустье, привел к селению, расположенному на одном из склонов ущелья. Лепные стенки и сакли громоздились на гору друг за другом, вперемежку с садами. Единственная улица вся была загромождена транспортом, верблюдами, повозками и лошадьми. Вой ругани стоял в воздухе. Никто не хотел податься и уступить дорогу, и движение остановилось. Внизу в ущелье белой пеной вскипал ручей, и дно ущелья было уже в тени. Уже темно-синие тени вкрадывались в желто-розовые пятна стен. Небо было безоблачно. В невозмутимой тишине на крышах стояли жители, наблюдая, как чужие хозяйничают в их гнезде. А хозяйничали вовсю. Вся живность, попадавшаяся на улице, считалась принадлежащей тем, кто сейчас был на улице. Правда, в дома не лазали, но в садах разводили костры, чтоб поджарить наспех ощипанных петухов и кур, сено забирали копну за двугривенный, медные кувшины и котлы хватали без спросу.

В Сера пришлось задержаться надолго. Шофер несколько раз пробовал взять с пустой машиной крутой подъем, но липкая глина и крутизна делали это совершенно невозможным. Пришлось отказаться от мысли ехать дальше на машине, тем более что за Сера начиналась горная дорога.

Петров, вернувшись от коменданта, заявил, что он остается здесь, и даже, по всей вероятности, вернется назад в Эрмене-Булаг. Гампель побежал искать лошадей. Петров и Ослабов присели в лесу.

— Кажется, меня назначают комендантом в Эрмене-Булаг, — сказал Петров, — а наступление наше, кажется, не вытанцовывается. Лезем в снега — там, за Саккизом, уже серьезные потери, — а пробиться через перевалы не можем. Курды заняли окрестные горы и жарят по нашим. Я думаю, у вас в Саккизе будет много работы.

Ослабов оторопел. В дороге, в горячке наступления, все кошмары войны как-то отошли на второй план. Хотелось только нестись и нестись вперед. Только разоренный дворец в Бокане портил это настроение. А сейчас, от слов Петрова, от этого комка человеческой ругани и верблюжьей покорности, от мысли, что еще переход — и там уже война, Ослабову стало как-то тесно и трудно.

— Я предвидел все это, — грустно сказал Петров. — Веретеньев думал, что он с налету прорвется в Месопотамию. А там значительные силы. Ведь мы ничего не знаем, насколько продвинулся за эти дни Арбатов. Турки будут защищаться, потому что мы преграждаем им единственный путь отступления. И для чего все это, для чего? — с неожиданной болью вскрикнул он. — Вот вы, русский интеллигент, разве вы не чувствуете нелепости всего, что тут происходит? Смотрите: мирное село мы все перевернули вверх дном. Знаете, я не могу смотреть в глаза здешним жителям. Это невероятное их спокойствие обезоруживает. Если б они кидались на нас с ножами, обливали нас кипятком, как это бывает, — о, тогда б было легче, но это спокойствие, этот фатализм… Я даже чувствую в нем какое-то презрение к нам.