Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

— Потерпи. Теперь недолго. Земля видна.

— Земля видна! — выдохнул тот с усилием, и призрак улыбки показался на его лице.

Землю увидели и на пароходе, наддали топки, дым пошел гуще, протяжные свистки прорезали воздух, берег был ближе, чем казалось, и скоро стала видна пристань.

Какая-то беготня началась на пароходике. Все глаза с него уставились на пристань. Волнение передалось на первую баржу. Санитары и сестры оставили раненых и столпились на носу. Раненые испуганно, кто мог, подымали головы, но им снизу ничего не было видно. Заволновались и на второй барже. И здесь санитары и сестры побежали к носу, и сотни солдатских голов тревожно стали вытягиваться из соломы.

— Турки обошли нас, что ли! — со стоном сказал какой-то солдат, и пустая догадка мигом стала фактом для больного мозга раненых. Из последних сил, кто мог, подымался на колени, все заерзали, зашевелились, стали звать и кричать. — Турки! Турки! — полз панический шепот по палубе, пока с носа не прибежал санитар.

— Лежите вы! — замахал он на раненых. — Какие там турки! Там… там… — и он снова побежал к носу.

Ослабов ничего не слыхал и не видал. Как раз в это время Петров опять подал признаки жизни. Ослабов приник к нему, угадав, что он что-то хочет сказать.

— Нич… ничего… — едва слышно произнес Петров, открыв совсем провалившиеся и совершенно ясные глаза:

— Не говорите…

Он на мгновение закрыл глаза, чтоб собрать последние силы, и, открыв их еще раз, успел выдохнуть два слова:

— Авдотье… Петровне…

Кровь залила ему рот, глаза закрылись. Он не двигался.

Ослабов приложил ухо к его груди: сердце молчало. Ослабов сложил руки Петрова и почувствовал их мертвую тяжесть. Вытянул край шинели из-под него и накрыл ему лицо. «Гампель его убил. Гампель!» — стояло у него в голове. В столбняке отчаянья он уставился глазами за корму, в посветлевшее и местами уже голубевшее озеро, и сразу услышал у себя за спиной необычайное смятение, какие-то радостно-недоверчивые крики раненых, как будто всем им сказали, что все они выздоровеют. Какое-то слово летело из уст в уста, но Ослабов не мог еще понять его смысла. Он повернулся лицом к палубе и увидел, что Парнев, у ног его, силится сесть, даже подняться на ноги.

— Что ты! Что ты! Лежи спокойно! — кинулся к нему Ослабов.

— Приподымите! Приподымите меня! — с какой-то неожиданной властностью приказывал Парнев, и нельзя было узнать в нем недавнего безропотного смертника. — Хоть бы увидеть только. Правда ли это! Приподымите меня! — хрипло выкрикивал он.

— Что увидеть?

— Флаг! Там! Красный флаг!

И он тянулся рукой туда, к берегу, куда с обеих барж и с парохода были устремлены все глаза, все руки всех живых и всех умирающих.

Ослабов глянул на берег и увидел: на пристани, уже близко, на невысоком шесте, колыхался красный, как струя хлынувшей из свежей раны крови, флаг. Не умея понять, не умея осмыслить, что это и откуда, чувствуя, что ему в мозг вонзается и заполняет весь мозг какая-то острая, все переворачивающая идея, Ослабов рванулся вперед, забыв на мгновение о Парневе, о всем забыв, что окружало его в этой серой ночи, и тотчас же услышал отчаянный, негодующий крик Парнева:

— Приподымите же меня! Ведь я умираю!

— Да, да! Сейчас! — заторопился Ослабов, нагнулся к нему, взял его под мышки, и, зная, что причиняет ему невыносимую боль, не слыша глухого, подавленного стона, приподнял его из-под шинели с соломы, и, прижимая его голову к своей груди, вместе с ним впился глазами в это невероятное, пламенное пятно флага.

— Выше! Выше! — шептал Парнев, повисая на руках Ослабова. — На ноги! Я пойду!

Повязка сползла у него с живота, и черно-рыжая, вчерашняя кровь на ней залилась новой, алой. Ослабов переводил глаза с флага на берегу на эту кровь, и ему казалось, что это одно и то же, что там, на берегу, не флаг, а одна из этих бессчетных ран, и что здесь, в руках у него, не кровь, а край этого красного флага.

— Ляг, милый! — голосом, какого он не знал у себя, сказал Ослабов, — я тебя положу.

— Нет! Не надо! Туда! Флаг! — хрипло выкрикивая свои приказы, заметался у него в руках Парнев, и вдруг судорога пробежала по всему его телу, он рванулся еще раз и сразу стал неподвижным и тяжелым в руках Ослабова.

Несколько секунд Ослабов бережно продержал его, не меняя позы, потом приник щекой к его потному лбу: пульса в висках не было. Ослабов тихо опустил его на солому и, совершенно разбитый, сел на палубу в изголовье этих двух умерших на его руках и вдруг ставших ему роднее родных людей.

Сквозь оцепенение слышал он в себе — или это доносились до него голоса раненых? — стучавшее как мотор, столько раз сказанное и вдруг ставшее непонятным слово: революция. И что-то в нем пугливо сжималось, забивалось в самый дальний угол, а что-то росло из него, рвалось и летело туда, к берегу. Усталость сковала его, и он очнулся от толчка, когда баржи уже причалили к берегу.

Вся пристань, весь берег, вся дорога забиты были гудящей говором, беспрерывно движущейся человеческой массой.

— Царя свергли! — были два слова, которые все повторяли, и больше никто ничего не знал.

Ослабов вышел на берег, чтобы наладить переноску раненых, и толпа его проглотила. На папахах и фуражках солдат, в петличках служащих и разорванных воротах мальчишек мелькали кусочки красной материи. На крышах зданий, над дверями и калитками вывешены были красные флаги. Офицеров и прапорщиков нигде не было видно. Все смешалось и вышло из берегов. Машина войны была сломана. Обозные фургоны, санитарные двуколки стояли тут же в толпе. С разных сторон доносились голоса ораторов и возгласы слушателей. Ослабов тщетно искал кого-нибудь из своей организации или из Красного Креста, кто помог бы ему переносить раненых, хватал за рукава солдат, уговаривал их взяться за переноску — никто не слушал, и никто не мог его слышать, потому что все были как будто воскресшие из мертвых, и смерть никого не пугала.

Пробираясь сквозь гудящую и движущуюся толпу к себе в лазарет, Ослабов попал в хвост огромного митинга и увидел вдали, высоко над толпой, машущего руками и ежеминутно широко открывающего рот Древкова. Слов не было слышно, но солдаты жадно напрягали слух, чтобы поймать слова, и заругались на Ослабова, когда он пробирался между их рядами.

— Путается тут промеж ног…

— Да мне в лазарет…

— Поди ты со своим лазаретом к…

Ослабов нырнул сильней и выбился в переулок.

Персы заполняли переулок, стояли на плоских крышах домов и заборах, сидели высоко на миндалях, устремляясь глазами туда, где шел митинг.

Лазарет почти опустел. Все, кто мог двигаться, ушли. Лежали только тяжелобольные. В сыпнотифозном Александр Иванович, Зоя и Тося едва сдерживали сыпняков, уговаривая их не выходить за границы заразного отделения. Почти лишая лазарет присмотра, Ослабов собрал несколько санитаров и с носилками двинулся назад на баржи, теперь уже другой дорогой, минуя площадь, по самому берегу. Переноска раненых заняла несколько часов, и все эти часы Ослабов убеждал себя, что переносить раненых — это и есть именно то, что он должен сейчас делать, потому что все время какой-то другой голос шептал ему: «Да ведь ты просто прячешься от событий, ты просто боишься пойти туда, где все, кричать, говорить и волноваться, как все, ты просто не решил еще, хорошо ли то, что случилось, когда для всех это решено, ты просто хочешь забыться в тяжелой работе, как за трубкой кальяна». И Ослабов отвечал сам себе: ведь я доктор, я должен носить раненых, — если я этого не сделаю, никто не сделает этого.