Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

«Боже этого солнца, Свете Тихий, дай Дмитрию силу и отгони от него все темное и страшное!» — молилась в детском сердце своем Антонина, смотря в лучистое небо.

— Ты полюбила хозяйство? — спрашивал Анну Дмитрий. — Или по необходимости ведешь его?

— Отцу трудно, а мне все равно нечего делать, — отвечала Анна.

— Отец постарел, но все-таки еще очень крепок и бодр, — продолжал Дмитрий. — Да, — вспомнил он, — этих, как их, Стоволосьевых не пускай сюда, пожалуйста. Я слышал, он пруда домогается.

— Ты уж слышал? — вспыхнула Анна. — Я гоню их. С младшим, впрочем, занимаюсь арифметикой. Смышленый.

Без слов оканчивала Антонина молитву свою. И легко ей вдруг стало, не страшно, как будто не было ничего в мире, кроме чистой радости, сочной такой, так ясно теперь ощутимой, оттого что приехал Дмитрий.

— Ты ведь долго у нас пробудешь? — спросила она его тихонько.

— Долго! — ответил он. Не солгать было невозможно. — А здесь купаться буду.

— Около омута? — спросила Анна.

— Да. Ведь я всегда тут купался. Да и омута никакого тут нет. Так, водоворотик, почти незаметный.

Они еще долго ходили по берегу, перешли на другую сторону пруда, беседовали тихо, вспоминали свои игры, детские приключения, незаметно для себя впивали тихую вечернюю красоту, молчали вдруг или смеялись звонкими, сияющими в чутком воздухе голосами, изредка садились не для того, чтоб отдохнуть, а чтоб припомнить, как сиделось прежде на любимых местах, и когда тень на воде стала расти быстро, а роса почувствовалась в воздухе, вернулись домой к торжественно накрытому для ужина столу.

Вышел отец в чесуче, нарядный, и Дмитрий опять, как днем при первой встрече, почувствовал эту щемящую ласковость, эту беспредельную и безнадежную любовь к отцу, стареющему неотвратимо и уходящему все дальше от общей жизни, все ближе к своей смерти.

Все это ощущал слишком ясно Дмитрий, и если высмеял Анну в парке, то, может быть, как раз для того, чтобы отогнать от себя слишком знакомые ему мысли.

При виде же отца они взволновали его с особенной силой.

Ощущение родового одиночества, когда умрет отец, обрушится на него неминуемо.

Дмитрий знал это и всю ясность своего ума напрягал, чтоб укрепить цельность и стойкость своей личности.

Безграничную же любовь свою к отцу как мог он проявить? И оттого дрожали у него руки от радости оказать отцу хоть самую мелкую услугу за столом: передать хлеб или вино.

— За здоровье нашего родного гостя, — провозгласил старик Сутулов, подымая бокал. Чокаясь, Дмитрий заметил в углах его глаз слезинки и решил ответить.

— Отец, — сказал он. — Благодарю тебя. Дай тебе бог долгой еще жизни! Это так буднично звучит, но пусть так! За твое здоровье, отец!

— Растрогали, растрогали! — отмахивался Николай Сутулов, и мякло его сердце. — Оставьте, а то расплачусь, — сказал он. — Согласен, буду долго жить, если вас это тешит. А вот…

И он рассмеялся, потом гневно схмурил брови:

— Я еще жив, а мое владение растащить хотят, кусок урвать получше хотят. Как над падалью воронье кружит!

Он поднял руку и покрутил салфеткой над головой. Голос его хрипел и дрожал:

— Нет! Живой еще! Не дамся! Будь стойким, Дмитрий, храни землю и род. Подкапываются, со всех сторон подкопы роют…

Анна с побелевшим лицом смотрела на отца. Притихло за столом.

— Папочка, ты любишь красное с теплой водой, — сказала Антонина. — Вот я тебе приготовила.

Дмитрий кротко и спокойно ответил отцу:

— Я велел на порог не пускать Стоволосьевых.

— Молодец! — воскликнул старик. — Сын приехал, я и спокоен. Анна отлично справляется, но все-таки, знаешь, женская рука.

Он развеселился.

Ужинали дружно. В дверь заглянула зеленая ночная тьма.

Старик Сутулов рано ложился спать.

Вот он простился и ушел. Анна ушла по хозяйству.

— Пойдем в сад, — сказала Антонина.

Взявшись за руки, сбежали по ступенькам в тьму: брат и сестра. Та же ночь, те же звезды, те же скрипучие ступеньки, что и в детстве. Поглядели на звезды, глаза привыкли к тьме. Обошли кругом дома по ближней дорожке.

— Милый мой, что ты думаешь обо мне, скажи? — спросила Антонина. — Куда мне силушку свою девать, как жить начать?

Дмитрий взял ее под руку удобней и повел по прямой дорожке.

— Что я знаю? — сказал он. — Все вы тут как опоенные зельем, пустяк вам кажется чудовищем. От этого избавиться надо. А потом учись, думай, живи. Ты на курсы хочешь, когда кончишь?

— Да, — сказала мечтательно Антонина. — Я люблю природу, кропотливость ее. А душу человеческую больше.

— Тогда на историко-филологическое отделение тебе надо, — определил Дмитрий. — Как вырос все-таки сад.

— Да. Вон отец огонь погасил. Он скоро засыпает, и сон у него тихий, как у ребенка… Сны любят мне рассказывать. Хлопотливые все, затейливые, все предприятия ему снятся.

Долго они ходили еще, то удаляясь от дома, то подходя к нему. Последний раз зашли далеко и заторопились домой. Вышли какой-то боковой тропкой, прямо к окнам отца.

— Что это? — воскликнула шепотом Антонина.

Дмитрий взглянул.

В окнах был свет. Свеча горела. Видна была на свету огромная жуткая тень с поднятыми, отмахивающимися руками, в тревоге и борьбе.

— Что с ним? — шепнул Дмитрий, вглядываясь и чувствуя головокружение.

— Испугался чего-то. Приснилось, может быть. Пойти к нему, — лепетала Антонина.

Огонь погас.

Схватившись за руки, не говоря друг другу ни слова, шли в темноте брат и сестра к балкону.

— Не дрожи, — сказал Дмитрий.

Потом, прийдя в свет, послушав у дверей отца спокойный его храп и прощаясь с братом на ночь, Антонина шепнула ему:

— А у тебя тоже дрожала рука!

— Захватило сердце, — ответил Дмитрий.

У Марфы Дмитриевны Стоволосьевой с того самого воскресенья, как муж ее, придя от Сутуловых с Мишей, сказывал, что молодой барин вправду едет, разболелись зубы — да ведь как! — не в уголку каком-нибудь вверху или внизу, а все гуртом, так что и разобрать, где болит, невозможно, — и всю неделю болели, ни теплому деревянному маслу, ни водке, ни шепоту, ни заговору не уступая. Только в субботу с вечера отпускать стало, а в воскресенье за обедней как сказал дьякон медным басом: «С миром, изыдем», — прошли, будто рукой всю боль сняло.

От обедни пришла Марфа Дмитриевна — ходила она всегда к Николе Рыбному, недалече, где всех и все знала: и молящихся, и священнослужителей, сколько свечей в каком паникадиле, сколько камней в какой ризе, даже голубей за окнами и семьи сторожей, — радостная пришла как причастница и всю дорогу доказывала глуховатой своей спутнице, приживалке знакомого столяра, что в каждом зубе свой чертенок заводится, оттого-то и болят зубы у людей.