Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 2

Кинулся в сени, захлопнулся, засовом задвинулся, неверными руками шаря по дверям, добрался до спальни, где похрапывала Пелагея.

— Поль, а Поль! Ты спишь? — позвал он острым шепотом.

Лампада всколыхнула его сгорбленную тень на стене.

Поля открыла сонные глаза и вдруг, вся побелев, вскочила на постели:

— Что с тобой, господи?..

Вскрикнула и дрожащими руками стала ненужно обдергивать одеяло, поправлять свои волосы.

Опускаясь к ней на край кровати, Иван сказал глуховато, но твердо:

— Человека убил сейчас.

Пелагея испуганно заплакала деревянным каким-то плачем, будто нарочно, и наскоро стала одеваться.

Здесь, рядом с женой, Иван почувствовал полную усталость. Не слушая расспросов, он обхватил голову руками и погрузился в свои мысли. Ему хотелось бы сосредоточиться и все обдумать, но мысли были бессвязные, короткие, какие-то посторонние, вчерашние, третьегодняшние, совсем не относящиеся к единственно важному теперь для него.

То казалось ему в его забытьи, что надо не проспать с зарей ехать в лес на делянки; то вспоминался треснувший угол дома; то охватывала боязнь, как бы соседи не растащили кирпичей на постройке.

И среди этих ясных, нужных, цепких дел с трудом заставлял он свой мозг припомнить другое: распростертого на полу конюшни Федьку с зажженным фонарем в изголовье.

Поля, полуодетая, весь остаток ночи просидела рядом с ним.

Едва дождавшись рассвета, Иван вышел на крыльцо.

Опять занимался серый дождливый день. Ворота всю ночь простояли настежь. Мокрые голуби собрались под навесом, дожидаясь корма.

Долго стоял Иван на крыльце, внимательно оглядывал дом, двор и все строенье, все это хозяйство, скопленное столькими трудами и с такой любовью, и чем дольше смотрел, тем больше чувствовал свою теперешнюю отчужденность от всего этого добра.

Наконец, махнув рукой, сошел с крыльца и вялыми шагами направился к конюшне.

Весь ночной страх его прошел.

Нужно было идти заявлять в участок, но ему хотелось еще раз, до того как сбегутся люди, глаз на глаз остаться с Федькой, посмотреть на него.

Свечка в фонаре сгорела и расплылась белым пятном.

Федор лежал навзничь, как свалился, откинув вбок кудрявую свою голову. На лбу был громадный черный кровоподтек, заливший левый глаз; густая, слипшаяся кровь перепачкала кафтан.

Холодными пальцами перебирая спутавшиеся кольца Федькиных волос, Иван ощупал его голову, и нежная жалость к парню охватила его.

«Красивый какой», — со вздохом подумал он, будто не он, а другой человек схватился за оглоблю ночью.

Выйдя из сарая, Иван подошел к дому и так сильно застучал кулаком в окна к старикам, что посыпались подклеенные бумажкой стекла.

— Мамаша, мамаша, вставайте! — кричал он на весь двор.

Звякнула задвижка внутренней двери, и Марфа Дмитриевна, босая, сжимая у костлявой старушечьей шеи грубую холщовую рубашку, подошла к окну.

Продирая глаза, заворчала:

— Что орешь на весь двор, соседей скликаешь!

Но, продрав глаза и вглядевшись в сына, подумала:

«Не случилось ли чего-нибудь, спаси нас господи! Уж не с Настькой ли?»

Все так же бессмысленно громко кричал ей Иван:

— Одевайтесь скорей, мамаша! Будите отца и ребят! Несчастье у нас! Федора насмерть зашиб! Оглоблей убил парня…

Растягивал концы слов, деловито так распоряжался, будто в последний раз:

— А Настька пусть самовар скорей ставит! Будите ее, мамаша! В участок надо бежать, а то хуже будет!

Марфа Дмитриевна кинулась к Насте.

Крепким предутренним сном спала, улыбаясь, Настя.

Набросилась на нее мать, перенимая голос сына:

— Вставай скорей, полно дрыхнуть! Станови самовар, скоро власти приедут! Иван убил Федьку, слышишь?..

«Поспать бы еще», — думалось спросонья Насте и хотелось укутаться одеялом с головой, как вдруг услышала она на дворе не то вой, не то лай человеческим голосом.

Разом вскочила и выбежала босая, в одной рубахе, в коридорчик.

Увидела в окошко, что Иван сидит на крыльце, закрыв лицо руками, и воет, будто по-собачьи лает.

А вокруг него мать, отец в коричневом своем пальтишке, накинутом прямо на белье, в калошах на босу ногу, и уж кое-кто из соседей.

Поняла Настасья, что вправду случилось какое-то несчастье и, заливаясь слезами от жалости к Ивану, принялась быстро одеваться, ища на вешалке дрожащими руками красную с белыми кружевами кофточку, чтоб к властям выйти нарядной.

Сиреневый цвет как рукой снимало. Обнажались от буйной красы темно-зеленые кусты, а у подножий их густо ложился рыжий пепел.

По дорожке к дому шел Миша Стоволосьев.

На нем была новая клеенчатая фуражка, начищенные сапоги и белый чистый фартук.

Путались ноги в непривычном фартуке, но по сторонам поглядывал Миша бойко и, подойдя к балкону, развязно крикнул:

— Мое почтение, Анна Николаевна!

Он увидел ее в комнате, в отворенную дверь.

— Тише! — сказала Анна, выходя на балкон. И остановилась в изумлении.

— Что это с тобой?

— Прощаться пришел, Анна Николаевна, и за ученье поблагодарить — больше не нуждаемся!

— Вот как! Поднимись все-таки на балкон и расскажи, что это с тобой случилось.

— Слава богу, все благополучно! — отвечал Миша и нехотя поднялся по ступеням.

— Почему ты в фартуке?

— В колбасную поступил. Отец говорит, пора делом заняться. Побаловался — и будет.

— А ученье не дело?

— От вас, говорит, и ученье — тьфу!

Миша плюнул и вытерся рукавом.

Анна в гневе прошлась по балкону:

— Тебе не стыдно, не стыдно? — спросила, задыхаясь.

Миша опустил глаза и тотчас опять поднял их, ставшие круглыми и наглыми, как у Насти.

— Не извольте себя беспокоить! Прощенья, говорю, просим.

— Прощай! — сухо сказала она.

Посмотрела на него и ушла.

Миша остался один.

Оглянулся. Сколько раз он на этом балконе псалмы пел Николаю Ивановичу или дожидался с книжкой Анны Николаевны…

А она уж не вернется, он знал. Уходить бы теперь надо, а не хочется.

Миша заглянул в дверь.

Дверь была заперта и шторой задернута.

«Завесилась и глядеть не хочет, — подумал он. — Хуже и обидеть не могла. Лучше б накричала, как прежде…»

И он, с досадой топнув ногой, вдруг опустился перед дверью на колени и заплакал, закрывая лицо фартуком.

Никто не вышел.

Тогда он встал, вытер глаза и опрометью кинулся бежать с балкона по дорожке в сад.

На скамейке сидела Антонина.

Он поздоровался и сел рядом.

Антонина жалостливо посмотрела на него:

— Взяли-таки в колбасную, Миша?

Миша ответил угрюмо:

— И слава богу. В доме у нас житья не стало. Иван в тюрьме. Отец Илюху дубасит за то, что промотал пятьсот рублей денег. А Илюха к Поле ластится. Ты, говорит, теперь как вдова, а я чем не жених? Поля в три ручья ревет, а Настька и того пуще. Бобков и носа не кажет, подарил банку румян и знать ничего не хочет. Настька, дура, нарумянится и ревет. Или тряпки свои перебирает, в большой город какой-то ехать хочет. Отец голову потерял, пить стал, вас всех ругает, сутуловское, говорит, гнездовье ни на что не годно, все, говорит, ветру на потеху пойдет, и мне ходить сюда не велел, — плюнь, говорит, на ихнее ученье, за дело пора!..